На грязном кузове переднего рикши Фаррух увидел портрет кинозвезды. Он подумал, что портрет отчасти напоминает ему Мадхури Дикшит либо Джаю Праду^[101], – во всяком случае, это был не Инспектор Дхар. В дешевом пластиковом окошке кузова возникло лицо Ганеша – то есть реального Ганеши, напомнил себе сценарист. Какой отличный финал, подумал Фаррух, еще более замечательный потому, что идею ему подал реальный калека.

Темные глаза мальчика сияли в подпрыгивающем окошке кузова рикши. Велосипедная фара рикши, едущего следом, временами скользила по улыбающемуся лицу калеки. Благодаря расстоянию между рикшами и ночной тьме доктору казалось, что глаза мальчика выглядят здоровыми. Ни гнойных выделений, ни пленки тетрациклиновой мази. Глядя лишь на его лицо, никто бы не сказал, что Ганеш – калека. Он выглядел счастливым, нормальным мальчиком.

Как доктору хотелось, чтобы так оно и было!

Ночь в десять тысяч шагов

Доктор, увы, не мог вернуть Мартину утраченный кусочек мочки уха. Вместе с тем он пустил в дело две десятимиллилитровые ампулы человеческого иммуноглобулина против бешенства. Он ввел по половине ампулы в область каждой из трех ран – в мочку уха, в шею и в руку, – а оставшиеся пол-ампулы отправил в ягодицу Мартина, сделав глубокую внутримышечную инъекцию.

Больше всего досталось руке – на ней была резаная рана, на которую доктор наложил марлевую повязку с йодоформом. Доктор Дарувалла не стал зашивать рану – чтобы обеспечить дренаж и заживление инфицированных тканей – и обезболивания не предлагал. Доктор Дарувалла заметил, что миссионер наслаждался своей болью. Однако фанатик с его дефицитом чувства юмора не мог по достоинству оценить шутку доктора насчет того, что теперь и у иезуита есть стигматы, правда от шимпанзе. Не удержавшись, доктор заметил, что, судя по ранам схоласта, существо, которое укусило Фарруха в Гоа и обратило его в новую веру, было наверняка не шимпанзе. Такая крупная обезьяна отхватила бы ему весь большой палец ноги, а то и полступни.

– Вижу, вы все еще сердитесь на меня за свое чудо, – отозвался Мартин.

Обменявшись колкостями, мужчины пожелали друг другу спокойной ночи. Фаррух не завидовал иезуиту, которому придется успокаивать Ганеша, поскольку колченогому мальчику было не до сна. Тот не мог дождаться, когда начнется его первый день в цирке. Мадху, напротив, выглядела усталой, вялой и клевала носом.

Их комнаты на третьем этаже муниципальной гостиницы были смежными. Из спальни Фарруха и Мадху две стеклянные двери выходили на маленький балкон, покрытый птичьим пометом. У них была ванная комната с раковиной и туалетом, только без двери. С карниза вместо занавески свисал какой-то коврик – до пола он не доставал. Унитаз можно было омывать только из ведра, для удобства поставленного под капающий кран. Имелось также что-то вроде душа – из стены ванной комнаты торчал шланг без душевой головки. Занавески для душа не было, но наклонный пол вел к открытой дыре слива, которая (при ближайшем рассмотрении) оказалась временной резиденцией крысы; Фаррух увидел, как в ней исчез крысиный хвост. Рядом с дырой лежал сильно траченный кусок мыла с обгрызенными краями.

Две кровати в спальне стояли слишком близко друг к другу и, несомненно, кишели паразитами. Обе противомоскитные сетки были старыми и ветхими, одна из них была порвана. Единственное открывающееся окно не имело защитной сетки, и уличный воздух с большой неохотой проникал внутрь. Доктор Дарувалла предположил, что можно было бы открыть стеклянные двери на балкон, но Мадху сказала, что боится, как бы сюда не забралась обезьяна.

У потолочного вентилятора было только две скорости: на одной он вращался настолько медленно, что от него вообще не было никакого эффекта, а на другой – настолько быстро, что сдувал с кроватей противомоскитные сетки. Даже в главном шатре цирка ночной воздух был прохладным, а на третьем этаже муниципальной гостиницы было жарко и душно. Мадху решила эту проблему, первой заняв ванную комнату; она намочила и отжала полотенце, а затем, прикрывшись им, легла голой на лучшую кровать, ту, что была с целой противомоскитной сеткой. Мадху была маленькой, но полотенце было не больше – девочка едва прикрыла им грудь, оставив обнаженными бедра. Это она намеренно, подумал доктор.

Лежа на кровати, она сказала:

– Я все еще голодная. Там не было ничего сладкого.

– Ты хочешь десерт? – спросил доктор Дарувалла.

– Только сладкий, – сказала она.

Доктор отнес термос с оставшейся вакциной против бешенства и иммуноглобулином в вестибюль; он надеялся, что там есть холодильник, потому что термос был уже тепловатым. Что, если Гаутам завтра еще кого-нибудь укусит? Кунал сообщил доктору, что шимпанзе «почти наверняка» заражен бешенством. Бешеный этот шимпанзе или нет, его не следовало бить; по мнению доктора, только во второсортных цирках избивали животных.

В вестибюле мальчик-мусульманин дежурил за стойкой регистрации, слушая по радио песнопения каввали; казалось, он ел мороженое под ритм религиозных стихов – он кивал в такт, дирижируя ложкой, которая мелькала между контейнером и его ртом. Но это было не мороженое, сказал мальчик доктору Дарувалле; он протянул доктору ложку и предложил попробовать. Вкус этого продукта отличался от мороженого – это был подслащенный и ароматизированный кардамоном йогурт с шафраном. В холодильнике было полно этого лакомства, и Фаррух взял контейнер и ложку для Мадху. Он оставил вакцину и иммуноглобулин в холодильнике, убедив затем себя, что мальчик не станет это пробовать.

Когда доктор вернулся в комнату, Мадху была уже без полотенца. Он попытался отдать ей десерт штата Гуджарат, глядя в сторону. Скорее всего, она притворилась, что не знает, где открывается противомоскитная сетка, усложнив таким образом передачу доктором ложки и контейнера. Обнаженная, она сидела на постели, поглощая подслащенный йогурт и наблюдая за тем, как доктор раскладывал на столе свои записи для сценария.

Стол был неустойчив, на нем – грязная пепельница, в ней, в отвердевшей лужице воска, толстая свеча, рядом с противомоскитной спиралью – коробок спичек. Разложив свои странички и разгладив рукой стопку чистых листов, Фаррух зажег свечу и противомоскитную спираль, затем выключил верхний свет. На большой скорости потолочный вентилятор мешал бы ему работать и сдувал бы противомоскитную сетку с кровати Мадху, поэтому доктор включил вентилятор на малую скорость. Хотя толку от этого почти не было, но доктор надеялся, что вращение лопастей усыпит Мадху.

– Что вы делаете? – спросила его девочка-проститутка.

– Пишу, – сказал Фаррух.

– Почитайте мне, – попросила Мадху.

– Ты не поймешь, – ответил Фаррух.

– А спать вы не собираетесь? – спросила девочка.

– Может, только позже, – сказал доктор Дарувалла.

Фаррух попытался отключиться от мыслей о девочке, но это было трудно. Она продолжала наблюдать за ним – монотонный стук ее ложки о контейнер с йогуртом можно было принять за звук вращающегося вентилятора. Ее навязчивая нагота угнетала его, но не потому, что была искусительна; хуже было другое – он вдруг испытал греховное сексуальное наваждение, представив себе секс с Мадху. Он не хотел секса с нею, чувствуя разве что легкое веяние мимолетного желания, но исключительная очевидность ее доступности глушила все другие его чувства. Его вдруг поразило, что столь откровенный грех, нечто столь явно неправильное не всегда чреваты какими-то последствиями; ужас был в том, что, как ему казалось, от секса с Мадху не случилось бы ровно ничего плохого и вредного. Если бы он позволил ей соблазнить его, ничего бы страшного не произошло – ничего, помимо того, что он будет помнить об этом и сокрушаться всю оставшуюся жизнь.

Этой девочке повезло – у нее нет ВИЧ-инфекции; кроме того, он, как обычно, путешествовал по Индии с презервативами. И Мадху не такая девочка, чтобы рассказывать кому-то об этом; она не болтлива. В ее теперешней ситуации у нее, скорее всего, и возможности такой не будет.