Услышав звонок, возвестивший об окончании уроков, Фаррух понял, что уже три часа пополудни. Он стоял на балконе второго этажа и наблюдал за школьниками, бегающими по пыльному двору. За ними приезжали автомобили и автобусы либо приходили матери или служанки из местных, чтобы отвести детей домой. Глядя с балкона, доктор Дарувалла решил, что это самые толстые дети, которых он когда-либо видел в Индии. С его стороны это было злопыхательством – никак не меньше половины учеников Святого Игнатия были вдвое худее Фарруха. Тем не менее доктор знал, что вмешиваться далее в дела одержимого миссионера – это все равно что прыгать с балкона, дабы самоубиться на глазах этих беспорочных деток.

Фаррух также знал, что ни один служащий миссии не примет Мартина Миллса за Дхара. Иезуиты не были замечены в симпатии к так называемому Болливуду – индийской кинопомойке; молодые женщины в мокрых сари – это была не их тема. Все эти супергерои и изверги-злодеи, насилие и пошлость, безвкусица и сентиментальность, как и сходящие порой с небес божества, дабы поучаствовать в делах человеческих… В миссии Святого Игнатия едва ли знали об Инспекторе Дхаре. Однако кто-то из учеников Мартина Миллса мог обнаружить его сходство с Инспектором Дхаром – тот был популярен среди школьников.

Доктор Дарувалла все тянул время; у него еще оставались другие дела, но он не мог заставить себя уехать. Он не осознавал, что он сочиняет; он никогда не начинал так, как в этот раз. Когда всех детей разобрали, он вошел в помещение церкви Святого Игнатия, но не для молитвы. Огромный круг незажженных свечей висел над центральным столом, лишь формой напоминавшим трапезный; на самом деле это был складной стол для домашнего хозяйства, больше всего подходящий, скажем, для сортировки белья. Амвон справа от этого стола (притом что Фаррух стоял перед алтарем) был оснащен вызывающе блестевшим микрофоном; на амвоне лежал открытый лекционарий^[81], возможно приготовленный, как предположил доктор, для чтения во время вечерней мессы. Доктор Дарувалла не мог преодолеть своего любопытства. Лекционарий был открыт на Втором послании Павла к коринфянам.

«Посему, имея по милости Божией такое служение, мы не унываем» (4: 1), – писал этот обратившийся в христианство человек.

Доктор читал дальше:

«Мы отовсюду притесняемы, но не стеснены; мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся; Мы гонимы, но не оставлены; низлагаемы, но не погибаем; Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в теле нашем» (4: 8–10).

Доктор Дарувалла почувствовал себя маленьким и ничтожным. Он решился опуститься на скамью в одном из боковых проходов, как будто веры его было недостаточно, чтобы сесть в центральном проходе. Его собственное преображение казалось чем-то очень далеким и несерьезным; в своих ежедневных помыслах он едва ли обращался к вере, – возможно, подумал он, его просто укусила обезьянка. Он отметил, что в церкви не было органа; другое, вероятно тоже расстроенное, пианино стояло слева от складного стола – на пианино чрезмерно блестел еще один микрофон.

Издалека в помещение церкви доносился шум постоянно проезжающих мопедов – треск их маломощных моторов, кряканье адских клаксонов. Внимание доктора привлекли запрестольный Христос на кресте и фигуры двух знакомых женщин, сиротливо стоящих слева и справа от Него. Мать Мария и Мария Магдалина, предположил доктор Дарувалла. Высеченные из камня, в натуральную величину фигуры святых были установлены на колоннах вдоль нефов; массивные колонны служили опорой для святых, и у ног каждого святого был качающийся вентилятор, направленный вниз, чтобы нести прохладу прихожанам.

Доктор Дарувалла не без кощунства отметил про себя, что одна из каменных святых едва держится на своей колонне; шею святой прихватили толстой цепью, и сама цепь крепится к колонне с помощью массивного стального кольца. Доктору хотелось выяснить, что это за святая, – все они, по его мнению, были слишком похожи на Деву Марию, по крайней мере как статуи. Кем бы ни была эта святая, казалось, что это надгробное изображение повешенной; но без цепи вокруг шеи она могла бы обрушиться на скамью. Каменная святая была достаточно тяжелой, чтобы убить целую скамью верующих.

Наконец Фаррух стал прощаться с Мартином Миллсом и другими иезуитами. Неожиданно схоласт попросил доктора Даруваллу подробно рассказать об обращении в христианство. Доктор представил, с какой насмешкой и с каким сарказмом отец Джулиан уже выдал ему эту историю.

– О, там не было ничего особенного, – скромно ответил Фаррух, что, скорее всего, совпадало с версией отца настоятеля.

– Но мне бы так хотелось услышать об этом! – сказал Мартин.

– Если вы расскажете ему свою историю, то, я уверен, в ответ он расскажет вам свою, – сказал отец Джулиан Фарруху.

– Может, в другой раз, – сказал доктор Дарувалла.

Никогда еще он не испытывал такого желания сбежать. Он обещал, что будет на лекции Мартина для А. М. Х. – Ассоциации молодых христианок, – хотя у него не было ни малейшего желания присутствовать на ней; легче было умереть. Он уже достаточно наслушался лекций от Мартина Миллса!

– Эта А. М. Х. в Куперейдже, если вы знаете, – пояснил отец Сесил.

Поскольку доктор Дарувалла всегда болезненно реагировал на слова тех бомбейцев, кто сомневался в его знании города, он довольно резко ответил отцу Сесилу.

– Я знаю, где это, – сказал Фаррух.

Затем откуда-то появилась маленькая девочка. Она плакала, потому что приехала с мамой в Святой Игнатий забрать брата после школы, а ее почему-то забыли здесь. В машину набилось много других детей. Иезуиты решили, что это пустяки, – мама обнаружит пропажу и вернется в школу. Надо было просто успокоить ребенка и позвонить матери, чтобы она не мчалась на машине как сумасшедшая, думая, что девочка потерялась. Но возникла другая проблема: девочка по секрету сообщила, что ей нужно пи-пи. Брат Габриэль сказал доктору Дарувалле, что в Святом Игнатии «нет специального места для писания девочек».

– А где же писает мисс Тануджа? – спросил Мартин Миллс.

Молодец! – подумал доктор Дарувалла. Он их всех сведет с ума.

– А еще я видел здесь несколько уборщиц, – добавил Мартин.

– У вас, кажется, три или четыре учительницы, не так ли? – с невинным видом спросил доктор Дарувалла.

Разумеется, здесь было где пописать девочкам! Просто эти старики не знали, где именно.

– Надо посмотреть, не занят ли мужской туалет, – сказал отец Сесил.

– И кто-нибудь из нас посторожит около двери, – предложил отец Джулиан.

Когда наконец Фаррух их покинул, они все еще обсуждали эту досадную необходимость нарушить правила. Доктор представил, как маленькой девочке не терпелось пописать.

Тетрациклин

Доктор Дарувалла возвращался в госпиталь для детей-калек, когда осознал, что начал новый киносценарий; и здесь не будет в главной роли Инспектора Дхара. Перед его мысленным взором был нищий, который работает в арабских гостиницах на Марин-драйв; доктор видел «Ожерелье королевы» в ночи – ту цепочку желтых от смога огней, – и он слышал, как Джулия говорила, что желтый свет не подходит для ожерелья королевы. Впервые Фаррух почувствовал, что понимает начало этой истории, – персонажи вводились в действие под знаком судеб, их ожидающих. В начальной сцене уже содержалось что-то от непререкаемости финала.

Фаррух был крайне утомлен, ему предстоял большой разговор с Джулией, и он должен был поговорить с Джоном Д. Доктору Дарувалле с женой полагалось быть на раннем ужине в клубе «Райпон». Затем доктор планировал набросать черновик будущего выступления – он должен был произнести маленькую речь перед членами Общества реабилитации детей-калек – верными спонсорами госпиталя. Теперь же он понимал, что будет писать всю ночь, но только не свою речь. Наконец-то ему пришла на ум идея киносценария, о котором не стыдно было говорить. Он видел перед собой персонажей, прибывающих на вокзал Виктория, и теперь уже знал, куда они направятся; он не мог вспомнить, когда еще испытывал подобное возбуждение.