Едва ли не самую крупную литературную силу Московской Руси XVI века представляет архиепископ Новгородский, а потом митрополит Московский Макарий, как известно, вместе с Сильвестром и Адашевым составлявший род триумвиата, знаменитого своим благотворным влиянием на молодого Ивана IV в блестящую пору его царствования. Макарий много трудился над упорядочением внешней обрядовой стороны в нашей Церкви, над устранением из нее всяких неблагочестивых обычаев и явлений, чему наглядным свидетельством служит известный Стоглав, в котором ему принадлежали и почин, и главная деятельность. Но более всего Макарий любил книжное дело. Из его собственных произведений дошло до нас небольшое количество красноречивых слов и поучений, относящихся преимущественно ко времени покорения Казани. Главное же его значение основано на собирании книжного материала и возбуждении многих делателей на литературной почве. По преимуществу сильный толчок он сообщил тому отделу духовной словесности, который посвящен был житиям святых.
Естественно, что вместе с распространением монашества и размножением монастырей на Руси росло и стремление к православию св. подвижников, особенно тех, которые положили начало какой-либо обители. Стремление это выражалось не только в составлении новых житий, но и в переработке или в обновленной редакции старых. Под влиянием возникшего в предыдущую эпоху украшенного риторического стиля и усиленного легендарного направления прежние более простые и более правдивые сказания о св. подвижниках переделывались на более украшенные как по изложению своему, так и по содержанию. Для последней стороны обыкновенно служили легенды о посмертных чудесах святого. На поприще русской агиографии в последней четверти XV и в первой половине XVI века заслуживают внимания, во-первых, труды старца Паисия Ярославова, некоторое время игумена Троицкой лавры, сотоварища Нила Сорского на соборе 1553 года в борьбе с защитниками монастырского землевладения: ему принадлежит любопытное сказание, или летопись, о Спасокаменном монастыре (в Кубенском краю), составленные на основании старых монастырских записок и устных преданий. Далее выдаются: житие Пафнутия Боровского, написанное его пострижен-ником, ростовским архиепископом Вассианом, братом Иосифа Волоцкого, и житие соловецких угодников Зосимы и Саватия. Сие последнее служит наглядным примером указанного стремления к украшенному изложению и легендарным дополнениям. Инок Соловецкого монастыря Досифей, по благословению новгородского архиепископа Геннадия, составил житие Зосимы и Саватия. Досифей сам был учеником Зосимы и при том пользовался рассказами об этих угодниках сподвижника их старца Германа; следовательно, составленное им житие носило черты достоверности и правдивости. Но оно было написано слишком просто и слишком «грубо» по понятиям того времени; Досифей не решался представить свой труд владыке и искал человека, который мог бы его писание украсить надлежащим образом. Такового он нашел в Феропонтовой обители в лице заточенного там бывшего киевского митрополита Спиридона, и последний действительно украсил житие цветами риторики; тогда оно было представлено Геннадию и удостоилось его одобрения. Но обработка этого жития продолжалась и после того: один из соловецких игуменов первой четверти XVI века, Вассиан, дополнил его рассказами об иных чудесах; а около половины сего века игумен Филипп (потом знаменитый митрополит Московский) прибавил еще новые чудеса.
Толчок, данный русской агиографии митрополитом Макарием, находился в связи с церковными соборами 1547 и 1549 годах. На этих соборах, как известно, совершена была общецерковная канонизация многих русских подвижников, дотоле местночтимых. Но мало было признать святым такого-то подвижника; надобно было установить ему празднество с чтением его жития и пением канонов при церковном богослужении. По поручению митрополита началось деятельное собирание по епархиям и приведение в известность всякого рода записок и преданий о русских чудотворцах, пользовавшихся почитанием. Собранный материал подвергался пересмотру, приведению в порядок и дальнейшей обработке; причем и существовавшие уже прежде жития переделывались и дополнялись согласно новым требованиям агиографического искусства. Сочинение канонов и обработка житий поручались людям (преимущественно из иноков), обладавшим способностью писать витиеватым, украшенным стилем. Большую часть — если не все — старых и ново-написанных житий (приблизительно до половины XVI века) митрополит Макарий внес в свой огромный сборник, известный под именем Великие Четьи-Минеи. Уже будучи архиепископом Новгородским, он усердно собирал сказания о русских святых; для чего, как говорит в предисловии к своему сборнику, и сам трудился, и нанимал многих писарей, не щадя на них серебра и всяких издержек. В своих Четьи-Минеях Макарий помещал русские жития и духовные повести наравне с житиями греческих святых и Отцов Церкви вместе с похвальными им словами, а также со многими их творениями, существовавшими в славянских переводах. Содержание сего сборника большей частью распределено по тем месяцам и числам, в которые праздновалась память святого. Таким образом, эти Макарьевские Минеи, заключая в себе собранную воедино значительную часть древнерусской письменности, представляли для своего времени род духовно-литературной энциклопедии и давали обширный материал для чтения русским людям.
Сильное оживление и распространение агиографического отдела русской письменности около половины XVI века наглядно отразилось на содержании дошедших до нас рукописных сборников. Дотоле жития святых встречаются в них довольно редко; с этого же времени они стали преобладать над другими отделами письменности и сделались предметом усердной переписки; причем переписчики впоследствии не стеснялись требованием точности и часто сокращали или дополняли их по своему усмотрению. Отсюда явилось большое разнообразие в редакциях одних и тех же житий по разным их спискам. В ту же Макарьевскую эпоху окончательно выработались общие приемы и правила для составления житий и прославления подвижников, именно те приемы, которые сообщили последующей агиографии такое утомительное однообразие и малосодержательность. Тут менее всего обращалось внимания на воспроизведение достоверных и местных черт из жизни подвижника; жизнь его передавалась общими туманными и витиеватыми выражениями, а главное внимание обращалось на собирание и передачу легенд о посмертных чудесах, преимущественно о разных исцелениях при гробе святого; на этих чудесах, конечно, основывалось и большее или меньшее его почитание среди населения, т. е. большее или меньшее стечение богомольцев, столь желанное для местного монашества или клира. Таким образом, русская агиография XVI века представляет значительный упадок сравнительно с более древними житиями, особенно до-Пахомиевой эпохи, житиями более правдивыми и безыскусственными. Доказательство тому представляют те немногие агиографические произведения, которые дошли до нас и в древнейшем своем виде, и в более поздней редакции или в переделке. Наглядным примером такой переделки служит, например, житие новгородского юродивого Михаила Клопского. Макарий, в то время новгородский владыка, был недоволен его житием, весьма просто изложенным. В Новгород случайно приехал из Москвы боярский сын Василий Тучков для сбора ратников; это был человек книжнообразованный и искусный в писании. Владыка упросил его «написать и распространить житие и чудеса» Михаила, о чем Тучков сам рассказывает в послесловии к сему житию. Современники остались очень довольны его переделкой. Наполнив житие общими риторическими местами, биограф сократил в нем некоторые более исторические черты древнейшей редакции, а развил по преимуществу легендарную часть жития, причем впал в анахронизмы и другие ошибки.
Этот Тучков является одним из тех московских книжников, которые принадлежали не духовному чину, а светскому. Из таких книжников наиболее известны Вассиан Косой или невольно постриженный в монахи князь Василий Патрикеев и знаменитый беглец князь Андрей Курбский. Литературная деятельность последнего совершалась собственно в Литовской Руси, после его бегства, уже под влиянием западнорусской и польской образованности; но свою любовь к книжному просвещению и начатки его он, конечно, принес с собой из Москвы. Далее известен князь Юрий Токмаков, в 1570 году наместник Псковский, автор повести о чудотворной иконе Богородицы в селе Выдропуске (на р. Тверце). Самым же крупным представителем мирских книжников той эпохи является царь Иван Васильевич; выше было указано на его наиболее любопытные произведения, каковы: царские вопросы, предложенные Стоглавому собору, переписка с Курбским и послание в Кирилло-Белозерский монастырь. Но трудно сказать, насколько эти произведения принадлежат ему безраздельно; в блестящую эпоху его царствования ему несомненно помогали или митрополит Макарий, или священник Сильвестр, а в последующую эпоху, вероятно, другие приближенные лица из духовных, например чудовский архимандрит Левкий или ему подобные. Охоту к книжным затеям от Ивана Грозного наследовал и старший его сын, царевич Иван, который связал свое имя с житием Антония Сийского. Впрочем, он не был автором сего жития, и в этом случае повторилось почти то же, что мы сказали выше о житии Зосимы и Саватия. В 70-х годах XVI века по просьбе Сийского игумена и братии инок Иона написал житие св. Антония; причем воспользовался неоконченными записками о нем другого инока, но имени Филофея, который лично знал Антония и был его учеником. По окончании сего труда игумен сийский Питирим приехал в Москву просить царя и митрополита об установлении праздника святому, и тут он обратился к царевичу Ивану с просьбой вновь написать житие вместе с похвальным словом и службой тому же святому. Царевич исполнил эту просьбу (в 1579 году), о чем сам сообщает в своей приписке к житию, называя труд Ионы слишком легко написанным. Но, в сущности, он только сократил некоторые любопытные подробности в изложении Ионы, снабдив житие своим предисловием и общими риторическими местами. Еще более поздняя редакция сего жития в свою очередь снабжена рассказами о посмертных чудесах.
