И хотя желание Германа порасчёсывать на досуге сердечные раны вполне вязалось с городским антуражем, радостная и тёплая атмосфера музыкальной школы нравилась ему гораздо больше.

Он закрыл кабинет и понёс ключ на вахту.

– Герман Владимирович, подождите! – приняв ключ, остановила его вахтёрша Вера Борисовна. – У меня для вас – вот!

Она зашуршала пакетом и достала оттуда вязаного жирафа на лыжах, с палками в руках и полосатой шапочке с помпоном на голове.

– Вам на кабинет. Там у Пелецкой бабочка в валенках висела, но я ей сказала – забирайте, я для нового педагога ещё свяжу. У него, смотрите, шнурок на спине, чтобы вешать. Хотите, я сама повешу на дверь?

– Да, наверное, у вас лучше выйдет. Значит, это ваши звери?

– Мои. Леонид Андреевич разрешил. А мне и в радость!

Герман попрощался с вахтёршей, ещё раз кинув взгляд на жирафа. Жираф восторженно таращил на него глаза из-под мохнатых ресниц.

Леонид

Оля позвонила и сказала, что Сёму она сегодня на занятия не приведёт, потому что, хоть он и рвётся, но горло красное, и температура небольшая есть. А вот к концу недели они постараются появиться.

Строкин занялся документами, но никак не мог сосредоточиться, перечитывал каждую бумажку по три раза, потом отложил и встал у окна, думая о том, как быстро мальчик Сёма, непростой мальчик Сёма, ершистый мальчик Сёма стал своим для него и для школы. А ведь всего-то и нужно было – спросить, как зовут его скрипку.

– Искра, – сказал мальчик и засветился вдруг, как будто и вправду искра зажглась внутри.

Его, Строкина, первую скрипку звали Танечка, не ту самую первую, с начальных уроков, а ту, с которой пришла любовь.

Он хорошо помнил субботний день незадолго до отчётного концерта. Пасмурный весенний день с первым в году дождём.

Лёнька вернулся из школы к обеду:

– Ма, я пришёл!

Мать стояла у окна. Катя, младшая мамина сестра и Лёнькина тётка, которую он звал просто Катя, работала в день.

Он протопал на кухню, подогрел и похлебал суп. Тишина давила.

Минут десять Лёнька бесцельно сидел на табуретке и вслушивался в шумы за окном, потом переключился на тиканье часов из комнаты, понаблюдал, как медленно набухает и падает капля воды из крана, и засобирался.

– Ма, я ушёл!

Он немного задержался у двери, дожидаясь, что мать откликнется. Она так и продолжала стоять у окна. Он знал, что она не обернётся, но каждый раз ждал.

На улице моросило. Ленька половчее перехватил скрипичный футляр, поднял воротник и двинулся быстрым шагом, посматривая на небо. Небо обещало тоску и слякоть. Совсем как дома, когда нет Кати.

Пройти оставалось ещё два квартала, когда дождь начал расходиться в полную силу. Лёнька прибавил шагу, почти бегом свернул с улицы в дворовую арку, пересёк двор и спустился по ступенькам к зданию барачного типа, бывшему Клубу железнодорожников, куда временно поселили Детскую музыкальную школу № 2 города Новозаводска.

– Временно! – каждый раз подчёркивал директор Валерий Сергеевич Летушкин, если учителя жаловались на протекающую крышу или маленький тёмный актовый зал, переделанный из красного уголка. – Потерпите!

Лёньку печалило слово «временно», он боялся грядущих перемен, потому что здесь для него был дом в гораздо большей степени, чем их холодная квартира с молчаливым силуэтом матери у окна.

В дверях музыкальной школы его встретил устойчивый запах классической музыки.

– Здрасте, баб Валь! – гаркнул Лёнька над ухом гардеробщицы.

Баба Валя вздрогнула и рассмеялась:

– Что ж ты так орёшь-то, паразит! А чего мокрый? Там, что ли, дождь опять?

– Да, зарядил.

– Так ты давай, ботинки снимай скорей. Промочил, небось. Там вон, под вешалкой, тапочки возьми.

– Ну, баб Валь! Носки почти сухие, смотрите.

– Давай-давай. Не разговаривай. Пока тут будешь, я тебе газетки в ботинки засуну.

Лёнька побурчал для виду, но ботинки отдал.

Бабу Валю в музыкалке любили. Она досталась школе от предыдущих хозяев. Когда железнодорожники начали съезжать в ДК около вокзала, баба Валя, живущая в двух шагах от клуба, заволновалась. И место, своё, насиженное, просто так, без боя, решила не сдавать. Перехватила нового директора на крылечке, которое тщательно выметала четвёртый раз за утро, остановила веником на первой ступеньке, сама осталась на верхней и заговорила:

– И, значит, теперь что?

– Что? – не понял директор, с опаской поглядывая на веник.

– И куда я теперь? Что ли, на вокзал? А разве я могу на вокзал с моими-то ногами? А дети что? Детей я люблю. Так что, вот вы как хотите, а я не согласна!

Произнеся эту весьма эмоциональную речь, баба Валя замолчала.

Директор какое-то время пребывал в задумчивости.

– Дети – это прекрасно, – наконец произнёс он.

– Дык, а я что говорю, – поддакнула баба Валя. – У самой пять внуков, шестой на подходе. С детьми я управлюсь, не сомневайтесь.

– Так вы хотите у нас работать, – догадался директор.

Баба Валя просветлела лицом и опустила веник:

– Ну, я же говорю.

С детьми баба Валя и вправду ладила. Они относились к ней как к существу полумифическому, сродни домовому. Перед экзаменами хорошей традицией, сулившей удачное выступление, считалось выманить бабу Валю из гардероба под любым дурацким предлогом и посидеть на её стуле. Баба Валя ворчала, но не сердилась.

Лёнька влез в тапочки и отправился бродить по школе.

В актовом зале уже началась сводная репетиция старшего хора. Скрипачи на хор ходили по желанию, и Лёнька заглянул просто так, поздороваться. Он дождался, пока хор закончит выводить «Ой ты, ноче-е-е-енька…», просочился в дверь и уселся на любимое место у задней стены актового зала между гипсовым бюстом Ленина, забытым железнодорожниками, и окном, где как раз помещалась секция из четырёх сидений, закреплённых на одной рамке.

Долго сидеть в зале Лёнька не собирался. Пока хор начал перелистывать нотные тетради, чтобы перейти к исполнению песни Дунаевского, он помахал девчонкам-одноклассницам, выскочил за дверь и налетел на директора.

– Здрасте, Валерий Сергеевич.

– Здравствуйте, Леонид! Зайдите ко мне, пожалуйста, вы мне нужны!

Валерий Сергеевич обращался на вы даже к самым младшим ученикам, но у Лёньки всякий раз теплело в груди, когда он слышал такое обращение к нему самому.

Они прошли по коридору к кабинету директора, бывшему для Лёньки ещё и учебным классом. В кабинете пахло табаком, Валерий Сергеевич нещадно курил между занятиями. Этот запах погружал Лёньку в мужской мир и напоминал об отце, которого он начал уже забывать.

– Леонид, я считаю, что вам пора поменять скрипку. Вы взрослеете, инструмент становится мал для вас. Давайте посмотрим, что мы можем сделать. Достаньте-ка аккуратно вот те футляры на средней полке.

Валерий Сергеевич махнул рукой в сторону кладовки. Кладовка представлялась Лёньке местом волшебным. В ней, помимо железной стойки для верхней одежды, помещался металлический, выкрашенный голубой краской стеллаж с сокровищами: несколько футляров с инструментами, жестяная коробочка из-под чая с кусочками канифоли, две картонные коробки со сломанными смычками, колками, старыми струнами и прочим совершенно необходимым имуществом, а также деревянный ящик с молотками, отвёртками, гаечными ключами, плоскогубцами и набором гвоздиков, шурупов и гаек.

Справа, ближе к выходу, в отгороженной фанеркой части стеллажа лежали ноты. Сборники и отдельные листочки, переписанные от руки. Среди них – несколько ещё дореволюционных нотных изданий в плотных обложках, на которые Лёнька поглядывал с неизменным интересом, но попросить посмотреть не решался.

Из трёх скрипок, что он снял со стеллажа, ему приглянулась самая светлая.

– А-а, Танечка, – одобрил его выбор Валерий Сергеевич, – я так и думал.

– Почему Танечка?

– Так зовут эту скрипку. По-моему, очень подходящее имя.