– Леонид Андреевич, можно?

Вот уж кого Строкин всегда рад был видеть! В первые дни своего директорствования он принял на работу круглолицую молодую женщину с громким смехом и порывистыми движениями и получил не только сильного и любимого детьми педагога по сольфеджио и музлитературе, но и поддержку любой своей, даже самой странной на первый взгляд организаторской инициативе. С тех пор Анастасия Ивановна родила двоих детей, с треском выгнала бывшего мужа, научилась кататься на скейтборде, пристрастилась к моржеванию и чтению книг на французском.

А ещё она тепло приняла Женечку, когда та появилась в школе.

Этим летом Пелецкая снова вышла замуж и в медовый месяц укатила в сплав, кажется, по Белой. Вернулась, стало быть.

– Леонид Андреевич, новости у меня. УЗИ показало двойню. Врачи советуют не ждать декрета, а уходить на больничный прямо сейчас. Нужно искать мне замену.

– Чудесные новости! Анастасия Ивановна, не беспокойтесь, берите больничный. И берегите себя!

Когда за Пелецкой закрылась дверь, Строкин встал из-за стола, прошёлся по кабинету и в задумчивости остановился у окна. Найти педагога по теоретическим дисциплинам перед самым началом учебного года, да ещё такого, который бы органично влился в их сумасшедшую команду, – задача почти неосуществимая.

Оставалось одно – сделать звонок старому другу.

– Да, Лёнечка! – раздался в телефоне жизнерадостный голос.

– Густав, мне нужна твоя помощь. Нет ли у тебя на примете выпускника Академии, готового поделиться с детьми основами теории музыки?

Собака

Собака появилась на свет в зарослях лопухов под трубами теплотрассы в жаркий августовский полдень. Она родилась самой крупной в помёте и самой непохожей ни на мать, уже немолодую тёмную суку, окрасом и обликом напоминавшую гиену, ни на двух таких же тёмных братьев. Остатки картонной коробки, которую мать облюбовала для произведения потомства на свет, с одной стороны защищали трубы, выходящие из земли, а с другой стороны – пыльные лопухи, что разрослись за лето и давали новорождённым тень даже в самое жаркое время.

Мир вокруг, за пределами лопухов, напоминал о себе шумами и запахами. Супермаркет «Апельсин» объявлял скидку на летнюю обувь. Шашлычная на остановке сбивала с ног ароматами. На детской площадке за автостоянкой, несмотря на солнцепёк, гомонила детвора. А чуть дальше под трубами, за бетонной подпоркой, на спинке от дивана дремал Вечный Сеня со светлой улыбкой на губах, благоухая годами немытого тела.

Но собака, пока ещё слепая и глухая, была равнодушна к миру. Она нашла мордочкой сосок, поцедила молозиво и уснула, прижимаясь к горячему животу тяжело дышащей матери.

Женя

Они всегда праздновали её день рождения именно так. Вдвоём. Без гостей. В большой комнате, которую Лёнечка называл «Комнатой чудес».

Большой комната числилась не потому, что имела огромные размеры, а потому, что выигрывала в сравнении со спальней. В «Комнате чудес» жили старый диван и небольшой зелёный с цветочным узором ковёр на полу, оставшиеся ещё со времён Кати, Лёнечкиной тётки, угол занимали компьютерный стол и вращающееся офисное кресло, а по двум стенам шли огромные стеллажи. Один из них заполняла домашняя библиотека, а другой содержал те самые чудесные вещи, из-за которых комната получила своё название. Две скрипки в потёртых кофрах, фонарь, стилизованный под старинную керосиновую лампу, голубое шерстяное одеяло с прожжённым углом, три альбома с фотографиями, разбитая на кусочки и бережно склеенная кружка с изображением силуэтов мужчины и женщины, сидящих под деревом, прижавшись спинами друг к другу.

Впрочем, чудесными эти вещи представлялись только обитателям квартиры. Стороннего же наблюдателя могла заинтересовать, возможно, лишь полка с коллекцией нотных изданий для струнных инструментов. Лёнечка собирал ноты много лет, одинаково бережно сохраняя и свои детские тетради с переписанными в них короткими скрипичными пьесами его учителя Летушкина, и довольно редкие букинистические находки, и красивые подарочные издания, привезённые из Германии Густавом.

Женя расстелила на полу поверх ковра голубое одеяло, сварила несколько яиц, нарезала хлеб и налила сметану в синюю пиалу с золотыми разводами. Собственно, вот и вся подготовка к праздничному вечеру. А там, в башкирской деревне, так и было.

Ещё Лёнечка купит груши. Много груш, разных. Какие найдутся в ближайших магазинах и на овощном рынке возле остановки: большие зелёные; жёлтые, брызжущие соком; сдержанные, суховатые сорта «Конференция»; маленькие душистые красные.

А потом они выключат свет, зажгут фонарь, будут ужинать в сумерках, глядя, как затухает за окном день, и слушать крики грачиных стай, совершающих вечерний променад по небу. И она ощутит покой. Тот самый покой, что он дарит ей восемь последних лет.

…Их посиделки на старом голубом одеяле не всегда заканчивались близостью. Но Жене показалось, что именно сегодня Лёнечка расстроился. Он был чрезвычайно внимателен и даже щепетилен в том, что касалось этой стороны их семейной жизни.

– У Пелецкой будет двойня, представляешь?

Женя лежала в своей любимой позе: повернувшись на правый бок и прижавшись спиной к мужу. Так вот, значит, какова причина его терзаний.

– А когда она ждёт? – спросила она, не поворачиваясь.

– Кажется, в феврале.

– Надо будет придумать, что подарить. Двойня!

– Женечка…

Она развернулась к нему, поцеловала:

– У нас всё хорошо. Я счастлива.

Герман

– Что значит «вакансий нет»? Я звонил вам позавчера. Договаривался, что прилетаю сегодня. Что могло кардинально измениться за полтора дня? – Герман смотрел на специалиста отдела кадров Шадринской областной филармонии и понимал, что эту броню профессионального безразличия и провинциального хамства пробить не удастся.

Он сорвался из Москвы, ухватившись за первое нашедшееся в интернете объявление о вакансии. Складывалось слишком уж гладко: и предварительная договорённость о работе, и так кстати появившийся на сайте единственный билет на ближайший самолёт.

А что теперь?

– Мы уже приняли человека, выпускника нашей Академии искусств. Ничем не могу вам помочь! – чиновница выделила слово «нашей», гордясь тем, как поставила на место столичную штучку.

Положение казалось настолько абсурдным, что он даже невесело заулыбался, выйдя на улицу и присев на лавочку в сквере. Последние семь лет, что Герман Велехов жил и работал в столице, ему не переставали напоминать: он зарвавшийся провинциал, жаждущий любыми путями пробиться и устроиться. Но стоило уехать из Москвы, как зарвавшийся провинциал тут же превратился в столичного сноба с претензиями, который возомнил о себе невесть что и теперь хочет вырвать место под солнцем у местных самородков.

Спешить было некуда. Герман прошёлся по улице до торгового центра с оригинальным названием «Центр», увидел на углу «Русские блины» и понял, что обед по местному времени безнадёжно упущен, а вот по московскому – как раз. Кафе попалось весьма кстати, а то до ужина при такой нервной жизни можно не дотянуть. Он заказал «Охотничью солянку», три больших блина с грибами и курицей и стал есть, поглядывая на уличное движение за окном.

Варианты возвращения в Москву или в родной Новосибирск Велехов не рассматривал. Из Москвы он сбежал осознанно. Объяснять знакомым в Новосибирске, почему не сложилось в Москве, и ловить их сочувственные или злорадные взгляды тоже не хотелось. Хотелось тихо пожить какое-то время, ну, скажем, год, в незнакомом месте, теша сердечные раны и предаваясь размышлениям о том, что делать дальше.

Друзей и родных у него в Шадрине не водилось, а вот что касается знакомых, то Герман, обжившись, собирался встретиться с неким Густавом Лоренцом, преподававшим в местной Академии искусств. Ни к чему не обязывающее знакомство на Московском молодёжном музыкальном форуме, где их представила друг другу… А впрочем, не будем тревожить имя. Герман педантично занёс в телефон номер нового знакомого и забыл о нём до сегодняшнего дня.