– Лёньку-то уже в школу записали? В какой класс, в «А», в «Б»? – спросила Зойка, грызя семечки из газетного кулька и интеллигентно сплёвывая кожуру в сторону урны.

– Наверное, я не знаю, – растерялась Катя.

– А мою Светку записали в «В». Форму пойдём завтра покупать. А портфель от старшей остался. Светка ревёт, новый хочет. А я разве на них напасусь, на эту ораву? Пусть со старым ходит, нечего!

Катя молча покивала, протиснулась мимо Зойки и стала подниматься в квартиру с твёрдым намерением поговорить с сестрой про племянника.

В квартире пахло едой, и Катя обрадовалась. В последнее время Вера как будто бы начала приходить в себя: перебирала вещи, чаще стала заглядывать на кухню. Вот и сейчас она стояла у раковины, перетирая вымытые тарелки. Сёстры даже поулыбались друг другу. Но как только Катя завела разговор о Лёньке, Вера улыбаться перестала.

– Мне это не нужно, – сказала она.

– То есть как не нужно? Что не нужно? Твой сын?

– Я его рожала для Андрея. Он хотел ребёнка. А потом меня бросил.

– Он умер.

Вера пожала плечами.

– Да, понятно, – Катя начинала злиться. – Но Лёньке-то нужна мать. Ты его в школу записала, портфель купила? Ты вообще собираешься ребёнком заниматься?

Сестра тщательно вытерла тарелку, поставила на полку и взялась за следующую.

– Я понимаю, у тебя горе. Андрей… очень хороший, – Катя проглотила слово «был». – Ты его любила. Я понимаю. Но ведь и у Лёньки горе! Он отца потерял. А теперь, я смотрю, и тебя тоже. Да брось ты к чёртовой матери тарелки эти! – закричала Катя, дёрнув полотенце. Тарелка выскользнула у Веры из рук, хлопнулась об пол и разбилась.

– Я устала. Как же я устала. Уйдите! Не трогайте меня! – Вера оттолкнула сестру и вышла.

Через полчаса, когда Катя уже успокоилась, собрала осколки и подмела на кухне пол, раздался торопливый стук в дверь: Лёнька прибежал с улицы.

– Есть будешь? – спросила Катя.

– Угу.

– Давай мой руки и за стол, – Катя потрепала племянника по вихрам на макушке и заглянула в комнату.

Сестра неподвижно стояла у окна, упершись лбом в стекло.

– Он работал у мартеновской печи, как и твой папа. У него прямо в цеху остановилось сердце. Очень тяжёлая работа у наших отцов, – сказал Строкин притихшей Соне.

– Папа предупреждал, что ночная смена. А мне так хотелось, чтобы он пришёл, – Соня подняла голову и виновато посмотрела на Леонида Андреевича.

– Он пришёл. И ждёт внизу вместе с мамой, Германом Владимировичем и Евгенией Александровной. Мне кажется, тебе стоит спуститься к ним. Вы очень хорошо сегодня играли.

– Я… да, спасибо! Я спущусь! – Соня вскочила на ноги и стала приглаживать волосы, глядя в полированную поверхность фортепиано как в зеркало. – Чуть-чуть попозже! Не могу же я появиться в таком виде!

«О, женщины!» – рассмеялся про себя Строкин и, с трудом поднявшись с пола, вышел из кабинета.

Герман

Время вело себя странно, если не сказать загадочно. Жизнь в Новозаводске тянулась неспешно, несуетливо. А дни пролетали с бешеной скоростью. Вот уже и ноябрь открылся на календаре с муми-троллями, оставшемся на стене от предыдущих хозяев. Снег ещё не выпал, но в воздухе висело ожидание зимнего обновления и чистоты.

Герман ощущал и в себе это обновление, а вместе с ним неторопливость и ясность души. День был наполнен работой: в первой половине он играл на виолончели, играл много и с удовольствием, сравнимым разве что с теми детскими ещё годами, когда занятие, которое стояло в ряду других, вдруг стало получаться, приносить радость и возбуждать нетерпеливый интерес к новым партиям. Во второй половине дня он вёл уроки, получая удовольствие и от педагогической деятельности.

Он открывал детям миры, о которых сам уже успел забыть: сонаты Баха, симфонии Бетховена, Моцарт и Чайковский, Вивальди и Гайдн, вся бессмертная и затасканная цивилизацией до отвращения классика предстала ему в своём новорождённом виде. Готовясь к урокам, переслушивая и переигрывая темы и отрывки из произведений крупной формы, он вдруг поймал себя на полузабытом чувстве восторга от красоты и совершенства музыки, когда в горле стоит ком, на глазах – слёзы, и хочется обнять весь мир.

И если в лицах учеников он вдруг ловил на уроке отблеск собственного восторга, то чувствовал себя… счастливым? Да, пожалуй.

После занятий он часто шёл домой пешком со Строкиными и детьми. А если Леонид Андреевич был на машине, то не отказывался поехать и заглянуть в гости. Чем ближе он узнавал директора и его жену, тем охотнее соглашался провести вечер в их доме. Коллекция нот для струнных инструментов, которую хозяин дома собирал всю жизнь, таила в себе изумительные находки. Проведя в «Комнате чудес» не один час, Герман обеспечил себя нотами на несколько месяцев занятий. Строкин с удовольствием рассказывал, как собиралась коллекция, не скупился на подробности и откровенно гордился своим собранием.

Так же откровенно, с неприкрытым обожанием он смотрел на жену. И Герман не уставал наблюдать за ним. А ещё восхищался тем, насколько точным было попадание Строкина в свою среду, в свою работу, в свой город. Леонид Андреевич представлялся Герману эндемиком, кем-то вроде тех рачков, что живут только в Байкале и являются главными чистильщиками озера. Рядом со Строкиным пространство и сам воздух как будто становились чище, а жизнь – осмысленнее.

Но если директора Герман с трудом мог себе представить вне Новозаводска, то его жена вполне вписывалась в любую обстановку. Правда, почувствовать Евгению Александровну давалось Герману сложнее. Она была красива той резкой красотой, что сразу бросается в глаза, но не выглядит вульгарной: высокая, стройная, с шапкой густых жёстких волос, с волевым лицом, прямым взглядом и сильным голосом. Но внешняя её сила соединялась с мягкостью и постоянным стремлением уйти в тень мужа, не выпячивать свои желания, подчиняться его решениям. Она как будто ускользала из рук, сбегала, не давая рассмотреть себя и понять окончательно. Внешняя красота при этом отходила на второй план, как будто размывалась. Тем не менее, Велехов, мучимый противоречиями восприятия, постоянно ощущал со стороны Жени (про себя он уже давно отбросил отчество Александровна, но называть Женечкой, как Строкин, пока не решался) молчаливую поддержку и тепло и был благодарен ей за это. Такой поддержки и тепла ему недоставало от Ирины, его колючей, язвительной, непредсказуемой Ирины. Кажется, он начинал по-хорошему завидовать Леониду Андреевичу.

Подобные мысли Велехов таил глубоко в себе, наслаждаясь вечерами в кругу новообретённых друзей.

– Давно хотел спросить, что вы тогда такое сказали Соне? Как смогли успокоить? – спросил как-то Герман. Они поужинали и сидели за чаем на кухне.

– Сказал, что мечтал сыграть для своего отца, – отозвался Леонид Андреевич. – Хотя ничего особенного не сказал. Теряюсь в таких ситуациях. И не очень понимаю, как поступать. Мне иногда кажется, что я не настоящий педагог. Потому что у меня нет алгоритмов и верных решений на все случаи жизни. А есть ли на свете такие решения? Знаете, я раньше всерьёз обдумывал теорию, что идеальными педагогами могут быть только люди-монахи. Да-да, не смейтесь! Люди, отрекшиеся от себя, нет, неправильно сказал, от жизни ради себя в пользу жизни ради детей, аскеты-праведники, с незамутнённой совестью, образцы для подражания. Вот вы, Герман, сейчас очень похожи на такого педагога. В вас практически нет недостатков, – закончил он неожиданно, так что они втроём расхохотались.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.