Прикладывая неимоверные, почти нечеловеческие усилия, отряд преодолел уже почти две третьи пути. По изгибам реки, которые только и служили ориентирами при определении места нахождения группы на карте, Киселев делал свои пометки. Дождавшись возвращения головного дозора, он приказал обозу остановится для привала в одной из проток плотно заросшей по обеим сторонам прибрежным тальником. Велено было развести костры, обогреваться, готовить пищу, поить лошадей и по возможности раздобыть сухой травы, другого корма для изнуренных животных просто не было. Олени находили корм сами, искусно работая рогами, они то и дело извлекали что-то из-под снега и блаженно пережевывая ничуть не были озабочены проблемами поиска корней ягеля, мха или просто травы. Где их привязали к дереву, там они и справляли свою извечно скромную трапезу. С лошадьми было сложней; они все же требовали человеческой заботы и участия.

С быстрым приходом вечера, горизонт на западе вновь полыхнул розовым отсветом ползущих по над болотами облаков. Ночь и день сулили быть холоднее прежнего. Спросишь любого – ответят: «Куда же более…» В настоящий, должно быть, тридцати градусный холод, который вот уже третий день висел над поймой Оби, в рваной, быстро выходившей из строя, обуви обмотанной потрепанными шкурками когда-то пушных зверьков, ноги промерзали и приходилось все чаще жечь костры, чтобы отогреваться. Понимая, что тепло ушло навсегда, многие теряли самообладание и кляня судьбу, ненавидели Сибирь. В пути конвой потерял одного из офицеров; подпоручик Волошин, простудившийся еще до той единственной стоянки у селькупов и решивший, не смотря на болезнь легких, продолжить поход с основной группой, не выдержав сильных холодов и отсутствия водки, помогавшей согревать тело, скончался двумя днями ранее. На возницах, без проявления признаков жизни лежало еще трое. В пути следования штабс-капитан то и дело справлялся об их состоянии, но посильной медицинской помощи оказать был не в состоянии. Девятнадцать державшихся на ногах офицеров терпели и несли на своих плечах все тяготы нечеловеческих мук. Благо продовольственные запасы от селькупов еще не закончились и, на все более частых привалах, они способствовали поддержанию сил.

К сожалению, как и предполагалось, до начала декабря до Томска обоз не добрался. На момент остановки, по расчетам Киселева, было уже двадцать восьмое ноября, а они лишь возле Нарыма. Все эти выводы штабс-капитан делал поспешно, сидя на санях в ожидании скромной вечерней трапезы и непременного горячего чая из местных трав и мороженной клюквы, которую в изобилии находили под снегом вблизи болот. С западной стороны, почти к самой пойме реки, поджимали мари и бескрайний простор Васюганской равнины. По правую руку, по течению Оби, простирались склоны, заросшие еловой и кедровой тайгой с березняками. Множественные изгибы и повороты, встречавшиеся на всем протяжении течения большой реки, отчасти помогали ориентироваться, но и в значительной степени удлиняли дорогу. Однако, пусть извилистый, но свободный от лесных буреломов и непролазных чащоб путь, для санного обоза был проще и много надежней слепых блужданий по зимнику. Опасность встречи с партизанскими отрядами «красных» и ранее была не исключена, но до Нарыма они все же дошли без вооруженных столкновений. И штабс-капитан Киселев был благодарен Господу только за то, что до сих пор он оберегал отряд, отводя опасности и беды Гражданской войны, ничуть, однако, не щадя его в безжалостных поединках с силами природы.

Лишь под утро, отдыхая поочередно и неся вахту, без которой часы необходимого отдыха могли быть вероломно нарушены, обоз продолжил свой путь. Близость труднодоступного, окруженного болотами Нарыма, на чьей территории располагались тюрьмы политзаключенных да поселения каторжан, вокруг которого гуляли голод, холод, болезни и смерть, не могла не внушать беспокойство. Группа белых офицеров конвоя прошла мимо; люди не видели далеких огней поселка, не почувствовала его тепла, как бы всем того не хотелось. Да и жило ли оно в нем, желанное, человеческое тепло о котором наверняка давно забыли обитатели и изгои старого мира, неугодные жизни вольнодумцы… Господствовала ли здесь Белая власть или она сменила свой цвет на красный, штабс-капитан Киселев не имел ни малейшего представления.

Измученные безысходной судьбой забытого, брошенного всеми обоза, ушли в ночь, подальше от Нарыма, к которому брели почти десять долгих дней, к которому стремились утомленные переходом души людей, носивших на своих плечах погоны офицеров Белой армии адмирала Колчака.

Головной дозор, состоящий из единственного всадника, задолго до рассвета покинул расположение. Бывшему подъесаулу Степного конного корпуса, Первой стрелковой дивизии, дислоцировавшейся когда-то в прошлом под Уфой, Григорию Семченко нравилось быть при дозоре и при добром скакуне. Он исправно исполнял обязанности равного по рангу офицера, и штабс-капитан Киселев всегда с вниманием относился к «живой» информации, добытой столь малочисленной разведкой. Вновь поступающие сведения были для Киселева важнее любых противоречивых мнений. Точными данными из послужного списка подъесаула, он не располагал. Единственно правильным, можно было считать предположение, что после летнего переформирования Первой степной Сибирской стрелковой дивизии, подъесаул казачьего конного подразделения Семченко, оказался в рядах Тобольского гарнизона и был назначен в секретный конвой, как боевой, обладающий смекалкой офицер. В этом надежном человеке Киселев был уверен и поэтому ничуть не утруждал себя сомнениями в честности и преданности однополчанина.

На утренней зорьке, штабс-капитана удивило и даже обрадовало внезапно затянувшееся густой, непроглядной, туманной мглой, небо… Морозную стену словно отодвинуло к северу и какие-то десять, пятнадцать градусов ниже нуля, показались для всей команды конвоя, счастливым дуновением забытого юга. На лицах отчетливо читались улыбки и долгожданная надежда на избавление от ледяных оков арктического холода. Воспрянувшие духом, обретшие миг тепла и счастья люди, благодарили Господа за ниспосланную с небес благодать оттепели и с новыми, невесть откуда взявшимися силами, двинулись вперед, к далекой и заветной цели. Напрягая силы, пользуясь моментом окутавшего пойму реки тепла, изнуренные люди устремились вперед и в каждом из них, с новой силой возрождалась надежда, оживало и ширилось едва теплящееся желание, уверенно идти дальше. Около полудня проглянуло яркое солнце. Его забытое тепло, коснувшись остуженных холодом, обветренных лиц, мягким прикосновением живых лучей, пусть скромно, но напомнило о том, что оно есть…

Неожиданно для всех, разорвав окрестную тишину, где-то в отдалении, далеко впереди, прогремело два выстрела. Глухим, скупым и хриплым эхом отозвалась, совсем не привыкшая к шуму, стылая тайга. Обоз замер, движение прекратилось. Штабс-капитан спешно поднялся с саней и подошел к головной колонне.

– Всем приготовиться!.. – громко скомандовал он. – Поручика Никольского ко мне, живо!..

Спустя мгновения поручик уже спешно подходил к командующему.

– Возьмите двух человек и срочно отведите подводы назад, прижмитесь к берегу, займите там оборону и ждите! Всем остальным вытянуться в цепь, дистанция пять метров, залечь и приготовиться к бою!..

Команда была выполнена незамедлительно и участок заснеженной реки шириной около восьмидесяти метров превратился в непреодолимый, скрытый рубеж обороны. Все мгновенно врылись в снег и замерли, с напряжением всматриваясь в белую даль горизонта. Волнение нарастало… Разобрать, что происходило далеко впереди было трудно и лишь наличие бинокля помогало уловить слабое, едва узнаваемое, движение черных точек за дальним поворотом реки, почти слившимся с лесом в одну тонкую линию. Вскоре, Киселев уже различал небольшой конный отряд, усиленно преследующий оторвавшегося от группы одинокого всадника. Догадаться было не трудно; скорее всего головной дозор наскочил на засаду и теперь, изо всех сил, старался уйти от преследования. Прогремело еще два громких, отчетливых выстрела и всему заградительному отряду стало ясно, что с набегавшей лавиной конницей предстоит вступить в бой. Вскоре цепь преследующих всадников вытянулась, и Штабс-капитан насчитал восемь наездников, стремительно скачущих в галоп за несущимся прочь подъесаулом.