Все в кирпичных кружевах, здание железнодорожного вокзала было маленьким, двухэтажным и беленым снаружи. Со стороны станционных путей, перед ним имелся навес на фигурных, видимо чугунных, столбах. Пассажирские поезда проходили под ним и люди в непогоду не мокли от дождя, ожидая прибытие поезда. Внутри вокзал разделялся на три части: зал кассовый, зал ожидания, с массивными дубовыми диванами, на их высоких спинках были вырезаны буквы «МПС» и ресторан. Ближе к двери на перрон, висел изрядных размеров колокол, в который обязательно звонил дежурный, выходя встречать пассажирский поезд. Перед вокзалом со стороны города – площадь со сквером, фонтаном и множеством кустов сирени. В центре чаши фонтана, лежа на камнях, дремала высеченная из камня олениха, а над ней в настороженной позе стоял такой же олень с ветвистыми рогами. Вокзал и площадь отделялись от города шеренгой мощных тополей, посаженных видимо еще в прошлом веке.

В периоды лихолетий, наверное, все города, а в особенности их вокзалы, выглядят одинаково; хмурые, хоть и беленые, но потухшие блики стен, чем-то схожи с обеспокоенными взглядами суетливо бегущих мимо прохожих, горожан и приезжих. Белая армия откатила на восток, оставив после себя развал и хаос войны, какой воцаряется при любом поспешном выводе войск, отступлении или бегстве. Поражение, которое потерпел Колчак на Урале отбросило его отступающие армии в глубину Сибири. И Тюмень, куда с трудом добралась Софья, встречала ее нахлобучено и равнодушно. Что ждало ее там, в далеком Петрограде, куда она стремилась добраться, преодолевая голод и бессонницу последних беспокойных дней, она пока не знала. Но то было где-то далеко, не здесь и потому оценивалось и ощущалось иначе, с долей благой надежды, способной позволить думать о тяготах военного времени, иначе. Газеты пестрили заголовками: «При наступлении на Петроград был разгромлен Юденич», под жесткими ударами Красной армии на юг отступали Белые части деникинских войск. Народ был настроен по-пролетарски и даже Софья, по-своему равнодушная к войне, но не безразличная к страданиям людей, как никогда чувствовала настроение народных масс. Ей даже пришел на ум отрывок из недавно печатавшегося в газетах, стихотворения Советского поэта нового времени, Владимира Маяковского: «…Мы голодные, мы нищие!.. С Лениным в башке, с наганом в руке!..»

По старинной аллее их высоких тополей, в обе стороны, скользя по снегу, проносились санные повозки и кибитки, запряженные лошадьми, от которых клубами валил пар, и они казались Софье теми же паровозами, только маленькими и живыми. Мимо, с песней, прошагали сроем солдаты, держа за плечами винтовки выставившие свои острые жала штыков в самое небо. Софья прижалась к толстым тополям и пропустила колонну вперед. В Москве и Петрограде голодно: «Пусть ни один спекулянт не появляется в городе!» – гласил висевший у здания напротив плакат. И ей стало одиноко и страшно от того, что здесь ее никто не ждал, и новое, пришедшее с пролетарскими идеями и чаяниями время, в ней совсем не нуждается, а живет само по себе, глядя лишь в грядущее Коммунистическое будущее, которое предстоит еще построить и только тогда в нем жить…

И как же быть ей, когда нет ни гроша за душой, и лишь памятные драгоценности прошлого согревают сердце. А ведь с ними наверняка придется расстаться. Где она сможет продать дорогие вещи, когда за это могут арестовать и посадить в тюрьму, а может и того хуже… Но без денег не продают билеты и на поезд трудно будет попасть. Такую добрую, отзывчивую, хоть и крикливую старушку, которую она даже полюбила, наверное больше не встретить и придется решать самой; кому доверять, а кого сторониться. В чужом городе и люди, и стены были чужими, да и сама она, больше доверяла Белому движению, которому верой, и правдой служил ее любимый Николай. С грустью и болью в сердце вспомнив о нем, она остановилась; ей вдруг расхотелось куда-либо идти, понапрасну тратить силы, бесцельно бродя окрест вокзала, откуда громко доносились отрывистые гудки паровозов, должно быть зовущие ее в новую, непонятную еще жизнь…

В павильоне из двух касс, со всех сторон одержимо штурмуемых людьми желавшими уехать, билеты не продавались, их попросту не было в том, необходимом количестве, а сверх норм продажа была запрещена. В здании вокзала людно и шумно…

Хаотично тычась по углам, Софье удалось наконец-то найти место на крайнем, массивном дубовом диване и прижавшись к нему спиной, расслабив гудевшие, усталые ноги, немного отдохнуть. Одолевала сонливость, но спать было нельзя, она слышала от людей, что возможно к вечеру или раньше подадут Московский и тогда у нее появится совсем малая, крохотная возможность попытаться любым, пусть даже невероятным, способом проникнуть на поезд. Она все же лелеяла слабую, но надежду; за предложение дорогого кольца уговорить одного из многих контролеров или может быть даже конвоиров, следящих за порядком, пропустить ее на посадку. Пусть это не безопасно; ее могут задержать и навсегда лишить возможности увидеть Петроград, но Софья надеялась ее поймут правильно, хотя огромный риск был, а выбора нет… И что же делать, когда его нет?.. Помощи ждать не от кого, а упущенная возможность может надолго лишить ее желанной встречи. Вопрос не стоял; она в любом случае пойдет на риск, оставалось лишь дождаться момента и начать действовать. После штурма Тобольской пристани, ей было с кого брать пример и учиться преодолевать преграды любой ценой…

Не прошло и полутора часов напряженного ожидания, как раздался тревожный звон колокола. Софья вздрогнула. Дежурный по вокзалу извещал о прибытии поезда. Откуда и куда он следовал можно было узнать лишь на перроне, у людей, которые лучше любого справочного бюро знали ответ. Под навесом толчея, у самой кромки первого пути, скопился народ. Серая, очень подвижная масса людей, тянула головы вправо. Именно оттуда, окутанный клубами белого пара, черной громадиной, подобно туче, наползал паровоз. Пар метнулся под крышу, расползся по перрону, временно поглощая суету. За ним, пестрой змейкой тянулись вагоны; один за другим, всего их было восемь. В последний раз пыхнув паром, паровоз протянул вперед еще с десяток метров и замер. Народ заголосил, пришел в движение… Однако, у каждого входа в вагоны встал конвойный, успокаивая своим воинствующим видом взволнованных пассажиров. Места в вагонах наверняка не предусматривались; главное было войти, остальное утрясалось и, укачивалось в пути.

Софья растерянно стояла в стороне, боясь даже подумать о возможности решительно ринуться в толпу и подобно той, ретивой старушке, проторить себе дорогу. Как же возможно было в такой ситуации с кем-либо договориться? Она спешно достала материно колечко из кармана и, боясь случайно обронить, надела его на безымянный палец; оно оказалось большим, быстро перекинула на средний – подошло. Три последних вагона, были предназначены только для военных и раненых, которых стали подносить на носилках откуда-то со стороны прилегавшего к вокзалу здания. Софья, то и дело сторонясь, невольно оказалось рядом с одним из таких вагонов. Она с растерянностью смотрела на раненых и покалеченных войной людей. Ей стало страшно видеть, как в окровавленных повязках, стонущие, страдающие и ждущие помощи люди, мужественно терпели дорожные неудобства.

– Посторонись, девка, чего встала! – услышала она за спиной и тут же кто-то просто отстранил ее в сторону, не дожидаясь ее выбора. Погрузка затягивалась разного рода трудностями и у входа, в ожидании посадки, столпились солдаты держащие в руках носилки. Раненые, способные передвигаться сами, шли на посадку через двери с другого конца санитарного вагона.