В ответном слове ректор семинарии архимандрит Андроник (Никольский) сказал: «Всечестный отец архимандрит Фаддей. <…> Есть другого рода отношение к своему долгу, которое ближе к Вам. Это – скромное и почти незаметное соработничество Самому Христу Господу в духовном винограднике Его, – дело более трудное, и не по затрате физических усилий, а по той душевной энергии, которая потребна для него. Это – путь кротости и терпения, воспитывающего слова и примера, внушающего человеку страх Божий, проникающего глубже красивой внешности – в самую бессмертную душу человека. <…>

В этом отношении Вы представляете собой весьма назидательный пример. Ваша жизнь не изобилует поразительными делами и предприятиями: Ваше имя не окружено ореолом славы и почета, которых Вы и не искали, и дай Бог, чтобы и впредь не соблазнялись этими приманками сатаны. Но Ваш тихий, кроткий и терпеливый вид, исполненный искреннего сочувствия и высокого христианского благожелания к руководимым, несомненно, для многих искренних душ будет иметь более действительное и воспитывающее для вечности значение, чем слава и деяния людей мира сего. Может быть, в жизни многие, даже и не совсем лучшие, ничем не сдерживаемые в своих злых желаниях, – может быть, они, лишь вспомнив Ваше терпение и кротость к ним, и сами возненавидят зло и научатся быть терпеливыми, великодушными, добрыми и отзывчивыми к действительному горю человеческому. Да не унывает же Ваша душа среди тех терний и невзгод, которые неизбежны в нашем деле, не нами избираемом, а Богом поручаемом <…>. Да не смущается и Ваша совесть в сознании неисполненного долга или при воспоминании на Ваших же, может быть, глазах возросшего зла! Если ради нашей немощи и попущением Божиим всегда будут очима бедне видящие и ушима тяжко слышашие, то пусть они исполняют на себе меру гнева Божия. Посеваемое Вами добро в свое время принесет свой плод и благодатью Божией разрастется в пышный и прекрасный цветок».

Слово архимандрита Андроника взволновало отца Фаддея, и он поспешил высказать и ему, и всем преподавателям свою благодарность.

Затем стали выступать учащиеся. Семинарист 6-го класса, в частности, сказал: «Вы стремились пережить в себе и прочувствовать то, что были намерены сообщить другим. Такая постановка дела невольно заставляла каждого из нас серьезно относиться к науке. Наши занятия под Вашим влиянием и руководством были приятны и интересны нам. Ваши уроки и объяснения говорили не уму только, но сердцу и воле. Они раскрывали пред нами данный предмет не в отдельности, но в связи с чистым и возвышенным миросозерцанием, где данный предмет чувствовался как часть целого. Но, требуя от себя широты, высоты и глубины мысли, Вы не подавляли нашей свободной деятельности. Не буквальное заучивание, но свободная передача мысли и сознательное отношение к делу требовались от нас.

Нельзя не отметить еще одну черту в Вашем характере и деятельности – это отзывчивость и снисходительность. Есть люди, ошибки которых прежде всего и больнее чувствуются ими же самими. И Вы умели понимать таких людей. Не формально относились Вы к ним, но с сердечной теплотой и участием. Суровые меры наказания, может быть, оттолкнули бы их от Вас и замкнули в себе, но Ваша сердечная теплота и участие будили и возрождали таких людей. Вы умели именно снизойти до положения другого, разделить его стыд и горе и снова возродить. <…> Своим кротким обращением и умением снисходить к слабостям других Вы не распускали, но постепенно обновляли нас. Вы выводили наружу то, что втайне действовало, может быть, в десять раз сильнее. Многое непривлекательное и нехорошее в нашей жизни не могло исчезнуть сразу, но зато, выведенное наружу, оно сглаживалось, облагораживалось и мало-помалу теряло свой острый характер. Своим сердечным и мягким отношением к нам Вы сумели снискать себе доверие и расположение всех нас. В наших проступках Вы не прибегали к допрашиваниям и к различным вынуждениям сознаться в вине – поэтому и нас предохраняли от возможности лгать и обманывать Вас. Понимая и так каждого, Вы думали только о том, как бы поднять его и предохранить от падений».

В ответ на слова семинариста, в которых было высказано сочувствие его деятельности, архимандрит Фаддей сказал: «Прежде всего, всё то доброе, что приписывается мне в речах, не мне одному принадлежит, но и прочим делателям, я же был лишь одним из них. Затем мне приписана какая-то особенная педагогическая опытность. Должен сказать, что я более стремился к указанному вами идеалу, в действительности же был нередко немудрым строителем, ибо, как я думаю, не всегда из моих предприятий происходило добро, что в настоящую минуту меня тревожно беспокоит. Тем не менее свидетельствую вам в настоящий день, что я старался обнять в своем сердце и попечениях всех воспитанников; не было таких, о которых бы я никогда не думал сочувственно и о которых не имел бы забот и попечений; я любил не только тех, которые любили меня и были мне приятны, но и тех, которые по разным причинам высказывали неприязнь в отношении ко мне, старался вместить в своем сердце.

Что касается моей любви к науке и к своим предметам, то я должен сказать, что действительно занимался своими предметами с любовью: те учебники, которые во многих возбуждали отвращение, даже ненависть, я изучал терпеливо еще в стенах семинарии, ценя, конечно, не самое содержание их, а те первоисточники, к знакомству с которыми они подготовляли, особенно Священное Писание, изречения которого приводил даже в обычных своих беседах с вами – оно служило источником для меня самого, его считал я главным источником назидания и для вас. Сделавшись преподавателем, я горел желанием воспламенить в своих слушателях ту же ревность к словам Божественного Писания, какая воспиталась во мне под сенью храма в Нижегородской семинарии, посвященного святому Иоанну Дамаскину».

Отвечая на речи воспитанников, архимандрит Фаддей сказал: «В ответ на ваши желания сохранить со мной единение я должен сказать следующее. Духовное единение мое с теми, которых я любил и о которых имел попечение в прежних местах своего служения, сохранялось и сохраняется в моем сердце неизменно. Если многие совсем и забыли меня, то я не забыл их и сохраняю к ним свою любовь доселе. Тем более незабвенны навсегда останутся во мне добрые впечатления, заложенные в душе моей в здешней семинарии, в которой я более, чем в других дышал атмосферой любви».

Выслушав слово старшего преподавателя семинарии, в котором тот охарактеризовал его человеком науки и проповедником, архимандрит Фаддей сказал: «Та удивительная для меня самого устойчивость в труде, какую проявлял я в академии и в бытность преподавателем, объясняется любовью моей к юношеству духовному. Когда я был в Смоленске, то, живя в архиерейском доме, постоянно стремился в семинарию, как бы возводя очи свои в горы. Моя частая проповедь объясняется неудержимой потребностью души сказать слово, вызываемое непосредственными требованиями жизни: я чувствовал как бы огонь, горящий в сердце моем, заключенный в костях моих, который истомился, удерживая, и не мог удержать (Иер. 20: 9)».

На другой день состоялся отъезд архимандрита Фаддея из Уфы. По окончании занятий в семинарском храме был отслужен напутственный молебен, на котором присутствовали преподаватели и семинаристы. После молебна архимандрит Фаддей, обращаясь ко всем присутствовавшим в храме, сказал: «Оставляю вас с печалью и потому, что жизнь моя тесно связалась с жизнью вашей, и потому, что в здешней стране чувствовалось тепло и приятно; теперь же иду в северную страну, не зная, что встретит меня там, но заранее уготовляю себя на скорби, ибо на скорби всегда я и уготовлял себя прежде. Однако иду туда с верой во Христа, Который есть истинный путь и живот (Ин. 14: 6). Надеюсь, что с отъездом моим туда не прекратится совершенно мое единение с вами. Если кто получил через меня что-либо доброе, что дано было мне сделать по благодати Божией, то прошу воздать мне за это своими молитвами. Прочих же и всех вообще прошу простить меня».