Правда, не стоит, наверное, и впадать в крайность, представляя великого физиолога только яростным врагом системы, как это делают некоторые современные авторы. В перестроечные годы появились публикации, показывающие, что при всей оппозиционности Иван Петрович Павлов, если не сжился, то по-своему сработался с советским строем. Так, весьма теплое отношение было у него к С. М. Кирову. Его он выделял из остальной советской верхушки, доверял ему, принимал в любое время. Киров же, в свою очередь, всячески подчеркивал, что не вмешивается в творческие дела ученых (Сб. «Репрессированная наука» под ред. М. Г. Ярошевского, вып. II, СПб., 1994).
А вот что писал Павлов в президиум Академии наук СССР в ответ на требование представить научный план возглавляемого им института: «Мы работаем без плана, увлекаемые, так сказать, током самого исследования… И это не только не мешает делу, а вернее сказать, способствует тому, что новый материал накапливается неудержимо» («Вопросы истории естествознания и техники», № 4, 1989). Прекрасно сказано, однако такой метод работы возможен лишь при условии неограниченного государственного финансирования и, что еще важнее в условиях дефицитной экономики, привилегированного снабжения. Видно, что и то, и другое И. П. Павлов, в отличие от дореволюционных времен, уже воспринимал, как само собой разумеющееся.
А атмосфера в науке, как и во всей стране, год за годом сгущалась. Ортодоксальные мракобесы и просто воинствующие бездари, жаждавшие карьеры, яростно обвиняли своих научных противников в идеализме и метафизике, в непонимании законов диалектики и прочем, что по тем временам означало обвинение в политической неблагонадежности. Разрастались репрессии. И все же, до середины 30-х годов научно-технический прогресс в СССР шел на удивление успешно. Не только осваивались готовые западные технологии и научные методы в ходе индустриализации, но было множество собственных достижений. Прежде всего, конечно, в оборонных отраслях, наиболее щедро финансируемых.
Так, работы по радиолокации, проводившиеся в Ленинграде П. К. Ощепковым, поначалу опережали английские. Специальное КБ по радиолокации было создано еще в конце 1933 года, первые успешные эксперименты по радиообнаружению самолетов проведены в январе 1934 года, а к началу 1935 года был изготовлен опытный образец зенитного радиолокатора.
В начале 30-х годов советские ученые и конструкторы лидировали и в создании нового, перспективнейшего класса летательных аппаратов – вертолетов. Особенно выделялись машины, создававшиеся под руководством профессора А. М. Черемухина. Он лично их и испытывал. В августе 1932 года Черемухин на вертолете 1-ЭА достиг высоты более 600 м, что явилось по тем временам феноменальным достижением, но из-за секретности не было зарегистрировано, как мировой рекорд. (До этого вертолеты поднимались на считанные десятки метров.)
Вообще, если согласиться с мнением, что самым наглядным показателем научно-технического развития страны является авиация, то Советский Союз 1935–36 годов придется признать едва ли не ведущей державой: наша военная авиация (пассажирская пребывала в зачаточном состоянии) была в это время передовой. Истребитель И-16, созданный под руководством Поликарпова (после его освобождения), и бомбардировщик СБ, созданный под руководством Туполева (до его ареста), составили эпоху в мировом авиастроении. Это были первые выпускавшиеся массовой серией самолеты, выполненные по схеме гладкого моноплана с убирающимся шасси, развивавшие скорость свыше 400 км/час.
Очень успешно развивалась физика. Именно в 30-е годы заявили о себе многие талантливые, тогда еще совсем молодые теоретики и экспериментаторы, которым в близком будущем суждено было стать создателями отечественного атомного оружия.
В полную мощь развернулась геологическая наука. Были исследованы громадные территории, до того почти неизученные. Открыты многочисленные месторождения, обеспечившие развитие страны на десятки лет вперед.
В сфере медицины в 30-е годы работали свыше 50 научно-исследовательских институтов. Наша медицинская наука отвечала мировому уровню, многие ученые заслужили всемирную известность. Самых впечатляющих успехов добилась эпидемиология, искоренившая массовые инфекционные болезни, бывшие в прежнее время бичом населения.
Наука не могла противостоять впрямую теряющему рассудок режиму. Но реально получалось так, что в раздавленном обществе, среди всеобщей рабской покорности, только она одна – своими средствами – и сопротивлялась безумию, спасая страну. В свою очередь, финансовое и материальное обеспечение науки было одним из немногих разумных действий тогдашнего режима вообще, а среди них, несомненно, важнейшим.
Кстати, оплата труда научно-технической интеллигенции была в 30-е годы самой низкой за всю советскую историю. Ученых относили к категории «служащих», что означало мизерную зарплату и скудные нормы снабжения по карточкам (до их отмены в конце 1934 года). Творческую энергию интеллигенции питали любовь к науке, патриотизм, а во многих случаях – и не утраченная еще вера в идеалы социализма. Казалось, что беззакония и дикости – нечто временное, преходящее, что такое явное безумие просто не может долго продлиться.
По свидетельству современников, даже честная бедность служила своеобразным стимулом для творческой работы. Занятия наукой и техникой означали пусть не материальный, но духовный прорыв из убогого, бесправного быта в высокий мир, где знания и мысль становятся решающей силой. И с 1926 по 1937 год число научных работников и инженеров в Советском Союзе возросло в 5–6 раз.
А потом – пламенем термоядерной вспышки полыхнул всеуничтожающий взрыв Большого террора. До той поры, а также в более позднее, послевоенное время безумие сталинского режима имело некие определенные (хотя и безумные) цели, и в действиях его прослеживалась некая (хотя и безумная) логика. Большой террор был пароксизмом безумия в чистом виде, вне всякой осмысленности.
Игорь Ефимов в одной из своих статей утверждает, что Большой террор породила ненависть посредственности, воплощением и выразителем стремлений которой был Сталин, к таланту. Поэтому, мол, истребляли прежде всего специалистов. Нет сомнений, в той мясорубке зависть и ненависть «низковольтных» (по выражению Ефимова) к «высоковольтным», худших к лучшим, справляли свое страшное торжество. Но в целом гипотеза Ефимова – еще одна попытка увидеть хоть какую-то, пусть чудовищную логику там, где никакой логики быть не могло.
И не только в том дело, что для расчистки дороги перед бездарью и приведения настоящих специалистов в состояние ужаса и покорности не требовалось такого массового истребления последних. Расстрельные списки по нашему городу 1937–1938 годов, публиковавшиеся в ленинградских газетах в конце 80-х – начале 90-х, показывают, что среди погибших соотношение интеллигенции и рабочих, в том числе самых неквалифицированных – землекопов, грузчиков, возчиков, сторожей, – было примерно таким, как в действительности того времени.
Другое дело, что погибали – независимо от образования и таланта – прежде всего самые порядочные, не способные на доносы и подлость. И другое дело, что, хоть каждая человеческая жизнь бесценна, истребление именно специалистов, тем более накануне войны, имело последствия, несравнимые с их чисто арифметическим числом. Да и само число – даже в общей массе загубленных – было огромным. Ведь инженеры и ученые целых отраслей, важнейших, оборонных, подчистую пошли в пыточные кабинеты, в расстрельные подвалы, в лагеря. Полностью были разгромлены авиационные, кораблестроительные, ракетные НИИ и КБ. (Вертолетчик Черемухин угодил в одну тюрьму с Туполевым. Конструкцию вертолета первым довел до серийного производства русский эмигрант Сикорский в США.)
Да что оборонные отрасли! Невиннейшая научная организация, где никакого вредительства и выдумать невозможно, Пулковская обсерватория, гордость нашей науки, «астрономическая столица мира», как ее называли еще с XIX века, подверглась такому погрому, что за 1937–38-й годы не выпустила ни одного отчета о научной работе. Их место заняли отчеты об инвентаризации книг и рукописей библиотеки и архива обсерватории (вычищались труды репрессированных ученых).
