Говорят, жители Кёнигсберга могли сверять время по Канту, который, как кукушка в часах, жил по установленному для себя порядку и с боем на ратуше появлялся на площади, направляясь дальше к своему дому по так называемому “маршруту философа”. Интересно, хватил бы его удар, если бы он из своего любимого городка перенесся в Москву в наше время и пытался совершать ритуальную покупку хлеба - в определенный час, в определенном месте, да еще за определенную плату? Эх, старик Кант, правильно, что твою могилу хотели перетащить в другое место, а над твоим прахом разбить парк с площадкой для дискотеки, чтобы не заносился, что нет ничего более постоянного, чем установленный порядок.

…Где родилась она такая,

Почти лишенная примет?

…Женщины - самые непостижимые существа на свете, это главная причина того, почему я занялся гендерными исследованиями, для меня было необходимо решить и эту загадку бытия. Я рос в мужском окружении - отец и два старших брата, были мужские игры, мужские разговоры. В нашей “детской” мы обсуждали вопросы мироздания, сказывалась чисто академическая среда - дед - академик, отец - будущий академик, тогда профессор, один брат выбрал себе в спутницы жизни физику, другой - биологию, все это закладывалось еще тогда, в детстве. Нам было хорошо и весело вместе, хотя и не обходилось без потасовок. Единственная женщина в доме - мама, недоступная, как богиня. Ее я запомнил больше всего в качестве прекрасной дамы, по вечерам собирающейся в гости, театр или ресторан. Мама не менялась до старости: та же неизменная гладкая головка с замысловатым пучком на затылке, дорогие духи, ниточка жемчуга на шее, классическое черное платье, туфли на каблуках, зимой - меховая шубка, летом - шаль на плечах. Платье каждый раз шилось в том же стиле, шубы и духи становились все дороже, каблуки - ниже, но все равно это была классика в стиле английской королевы. Голубые глаза фарфоровой куколки, ямочки на щеках, светло-розовая помада делали ее нежной и хрупкой, хотя отец по-своему ее побаивался, мы - не знаю почему - тоже. Она не кричала, по крайней мере при детях, но и не отвечала на неприятные вопросы, а начинала отстраненно улыбаться, как будто ее это не касалось. Возможно, что мы боялись ее, как боятся невзначай разбить дорогую вазу. Точно так же она боялась войти в нашу комнату, где висела боксерская груша, пахло подростковым потом и еще чем-то грязным, мужским, на стенах висели журнальные вырезки с полуобнаженными красотками: секс, пот, табак смешивались в одно понятие “мужского начала”, чего фарфоровая куколка боялась больше пыли.

Я практически ничего не знал про нее, в своем шелковом кимоно она запиралась от нас и пряталась от дневного света в своей комнате или в кабинете отца, мучилась мигренями и, вероятно, что-то там делала: может, писала, может, рисовала, может, читала или просто мечтала о чем-то. Как-то случайно, уже после моего развода, когда я вернулся на короткое время к родителям, я заглянул в ее шляпную картонку, в которой она хранила дорогие воспоминания: письма, ленточки, кружевные перчатки и старые фотографии ее дозамужней юности и детства. Я так и не понял, где это снималось, откуда она родом и как эта тайная неземная красота прилетела в наше заснежье, в нашу холодную осень и слякоть. Но и там, в ее жизни, тоже все было странно. Сначала идут ее фотографии детства: вот она, ангелочек, в пальто с бантом, в шляпке и в белых кружевных перчатках сидит на корточках в песочнице и удивляется тому, как можно играть в такой грязи. На обороте лаконичная надпись: “Шанхай, 1935 год”. Она же лет в десять в костюме танцовщицы тарантеллы с лихо поднятым вверх бубном - Берлин, 1940 год. Вот моя мама улыбается за рулем открытого кабриолета - Москва, 1947 год, а вот она в арестантском полушубке и в заштопанных на коленях чулках, волосы острижены ежиком, не улыбается, сосредоточенно смотрит в объектив камеры, потому что от этого снимка, может, будет зависеть ее дальнейшая судьба - Караганда, тот же 1947 год. Кто снимал? Для чего? Не знаю, ничего не знаю. Представить мою маму в лагере или в каком-нибудь другом грубом месте, скажем, в танке на войне, я абсолютно не мог. А как же шелковые хризантемы на халате-кимоно? А куда положить нитку жемчуга? На вопросы, я уже говорил, она не отвечает или отшучивается: “Вырастешь, Саша, узнаешь, где я училась пахать”. Вот я, не Саша, а, по крайней мере, Степа, в худшем случае - Николай, уже вырос, а так и ничего не узнал: где наши корни, кто были мои предки - не марсиане же? Какой смысл в такой таинственности? Итак, мама была женщиной-загадкой номер один.

Пожалуйста, не улетай,

О, госпожа моя, в Китай!

Не надо, не ищи Китая,

Из тени в свет перелетая.

Душа, зачем тебе Китай?

Женщиной номер два в моей жизни была моя подруга детства, которую я звал Крошкой Ру, я же для нее был, соответственно, осликом Иа-Иа. Не помню, когда мы начали дразнить так друг друга, но прозвища прижились, я даже по телефону называл ее так, когда звонил и напоминал, что мы уже давно не виделись. У меня была какая-то маниакальная потребность в постоянных встречах с ней - ее болтовня завораживала меня, под ее быстрое стрекотание было легко отключаться и медитировать, как под звуки дождя, и я замечал, что всегда после таких встреч на меня находило озарение и я мог творчески зажигаться, переходить на новый уровень в своих размышлениях, решать задачи повышенной сложности. Иногда я выхватывал из бурного потока ее рассказов какие-то необходимые мне идеи, например, как в случае с освещением интимной жизни философов в лекциях для моих студенток.

– Слушай, Степка, примерный курс лекций по истории философии. Я буду говорить от мужского лица, представляя тебя за профессорской кафедрой.

Лекция первая. Древнегреческая философия. Очень легко. Почти все философы предпочитали секс с юношами, поскольку после оного можно было и о философии порассуждать. Жене Сократа такое положение вещей не нравилось, она пыталась лупасить Сократа и его “голубых” грязной половой тряпкой по мордасам, они же усмехались над ее неврастенией неудовлетворенной женщины и ославили ее на века как склочную бабу, а ее имя Ксантиппа стало обозначением всех скверных жен. На всякий случай Сократ не записывал своих мыслей, и так ему хватало неприятностей и дома, и перед правителями, так что всё про него мы знаем в основном от Платона. А уж насколько хорошо Платон запомнил Сократа, приходится только верить ему на слово. Далее - стоики и эпикурейцы. Они заложили теоретические основы садомазохизма, правда, помимо этого, Эпикур развивал и атомную теорию строения материи, что было оценено учеными гораздо позже - в семнадцатом веке, примерно тогда же некоторые созрели и до сексуального понимания боли и наслаждения.

Средние века. Франция. Философ Абеляр, неоплатонист, основоположник течения концептуализма, очень близкий мне в размышлениях о всеобщих свойствах: что такое понятия “красное”, “твердое”, “продолговатое” (говорю без намеков), существуют ли они где-то, помимо красных, твердых и продолговатых предметов? Как люди вычленяют эти общие свойства? Как Маяковскому пришло в голову, что его краснокожая книжица - дубликат бесценного груза? С чем сравнивал? Это вы подумайте перед зачетом, а пока сообщу вам, что Абеляр был кастрирован за любовную связь со своей студенткой Элоизой. В нашей стране такой самосуд карается законом, но на всякий случай скажу, что преподаватели кафедры истории философии, хорошо знакомые с этой историей, гораздо реже, чем преподаватели с кафедры эстетики или кафедры этики, не говоря уже о кафедре социологии, были замешаны в порочащих связях со своими студентками, так что, девушки, приберегите свои чары для других учебных курсов.

Возрождение. Расцвет искусств, науки, превознесение человека и его естественных потребностей (в лучшем смысле этого слова, разумеется!), любование человеческим телом. Философы Возрождения перестают шарахаться от секса как от греха, никого не кастрируют. Хотя еще остается уважение законом юридического и божественного понимания святости брака, с нарушителями разбираются в судебном порядке. В Англии появилась первая женщина-философ, завистники сочли ее сумасшедшей, но это уже был знак разрушения сакральности философии как мужского занятия.