– Что значит "не совсем"? Кашляешь, как будто у тебя прострелены легкие.

Марчиано перевел дыхание, ведь не мог же он одновременно кашлять и говорить? Он поднял руку и просто уронил ее.

 – Обычная простуда, – отмахнулся он, затем отвернулся и взялся за газонокосилку.

Они поджидали его рядом с домом, мент в униформе и Роса Инохоса, у которой так ожесточилось и омрачилось лицо, как будто оно было чье-то чужое. Вчера они пересеклись в больнице, и она спросила, придерживается ли он схемы лечения; он ответил, что лечится, и она так лучезарно ему улыбнулась, что он даже растерялся. "Отлично, – сказала она. – Хорошо. Постарайтесь ради меня, хорошо?" Но вот она здесь. Он увидел сначала ее, а потом уже полицейского, ломкую кайму ее юбки чуть выше колен, красивые ноги, каблуки, которые она носила на работу, и буквально на долю секунды задумался, почему она тут, а потом увидел полицейского и понял. Руди только что его высадил и уже съезжал с обочины, и Марчиано вдруг отчаянно захотелось забраться обратно в пикап и поехать с ним куда угодно, но все вокруг вдруг замедлилось, как во всяких фильмах про космос, где астронавт просто дрейфует на привязном тросе, а корабль ускользает в длинном шлейфе светотени.

Он достал из кармана маску – использованную, чтобы показать, что он их носит, – и нацепил петельки за уши и надел как следует, как будто это поднимало его в глазах Росы Ино-хосы, но на ее лице читалось только разочарование; и кое-что еще: гнев. Он ее подвел. Его предупредили, предупредили в последний раз, и вот его поймали с поличным, но откуда она все узнала? Кто-то сдал его? Какой-то недоброжелатель, о котором он не знал?

Полицейский, как он сразу догадался, был не из настоящей полиции- простой посыльный Службы Здравоохранения, старый и медлительный, и голова его сидела на плечах, как большая calabaza [тыква (испю)], а Роса Инохоса, несмотря на свои молодые годы, далеко не спринтер, уж точно не в этих туфлях. И он рванул. Не так, конечно, как на соревнованиях в школе, когда он был совсем мальчишкой, ведь легкие его сейчас напоминали мокрую глину, но все же, нога за ногу, он спешно пробирался по проулку между домами, его и соседним, к забору, а оттуда на задний двор, к руслу пересохшей реки и тропинке через высокие травы – так он иногда срезал путь до углового магазина. Он выдохся, едва добрался до забора, и, надо признать, Роса Инохоса, как и тыквенная голова, оказались быстрее, чем он думал. Он распластался там, жалкий, униженный в глазах той самой женщины, которой он хотел показать себя, и он наблюдал, как они остановились надеть маски, после чего полицейский наклонился к нему и заключил его запястья в наручники.

Первое, что он увидел после этого, была больница, не здание, а дочиста белая коробка искусственного мрамора, к которой присоединялись коробки поменьше и тянулись, выстроившись в ряд, как детские кубики, до самой парковки. Он уже бывал здесь, в травмпункте, когда чуть не отрубил себе мизинец на левой руке лезвием кустореза, и тогда с ним говорили по-испански, зашили и забинтовали рану и спровадили. Но в этот раз все было по-другому. В этот раз на нем была маска, как и у Росы Инохосы с посыльным, который указывал ему дорогу по больничным коридорам строгим указательным пальцем, пока они не зашли в одну дверь, а оттуда на минутку – на солнце, перед тем как перейти во флигель, напоминавший временные классные комнаты, которые порой бывают в средней школе. Что было забавно, хотя вообще-то не очень, это как люди в коридорах шарахались к стенам, освобождая им дорогу, когда они шли в своих масках.

Когда ему удалось рассмотреть зарешеченные окна и тяжелую стальную дверь, которая с шипением наглухо закрылась за ними, Роса Инохоса с каменным лицом объяснила ему, что он задержан, поскольку представляет собой угрозу общественной безопасности в соответствии с положениями действующего законодательства штата Калифорния, и будет временно размещен здесь до перевода в мужскую колонию, в соседнем округе, которая оборудована специальной палатой для заключенных с различными заболеваниями. Он чувствовал себя ужасно, хуже некуда, и вдобавок в комнате вообще не чувствовалось запахов – как если бы он был на луне. Он увидел белую стерильную стойку, мужчину в очках с толстой оправой, а сзади что-то вроде хирургической раковины. Роса Инохоса взяла переговоры на себя. В руке она держала пачку бумаг; она повернулась к нему спиной и положила их на стойку. В углу висел американский флаг. Стоял питьевой фонтанчик. Пол был выложен черно-белой плиткой.

 – Я ничего не сделал, – возразил Марчиано.

Роса Инохоса отвернулась от мужчины за стойкой, с которым они совещались, и сурово на него посмотрела. – Тебя предупреждали.

 – В смысле? Я принимал лекарство. Ты же видела...

 – Не надо мне лапшу на уши вешать. Ты попал на камеру в "Севен-Элевен", мы видели, как ты без маски зашел за продуктами, а еще у нас есть свидетельство бармена из бара "У Эрлихи", там ты тоже без маски сидел, выпивал, в первый же день, прямиком из больницы.

 – Я гражданин Америки.

Она пожала плечами.

 – Сама посмотри.

Так и было. Он родился в Сан Диего, а через два года его родителей департировали, так что выучить английский, пойти в школу и все в таком духе ему не довелось, но что-что, а свои права он знал – его не могли просто так посадить. Это нарушало Конституцию.

Роса Инохоса отвернулась было к стойке и снова перелистывала кипу бланков, но тут же резко и со злостью обернулась – от раздражения между бровей у нее появилась складка. Она уже не казалась красивой, даже близко, и теперь он чувствовал к ней только ненависть, в конце концов она была частью системы, а система ополчилась против него.

 – Да будь ты сам президент, мне плевать,- сорвалась она. – Мы из кожи вон лезли, но ты не оставил нам выбора. Ты что, не понял? Ордер на арест уже подписан.

 – Я требую адвоката.

Он увидел под ее подбородком маленький бугорок плоти – она уже сейчас начинала толстеть, – и тут он понял, что она ему никто, и даже больше: он для нее не что иное, как очередной нуждающийся, и все, что он потом натворил, родилось от грусти осознания. Он не был склонен к насилию, совсем наоборот- он был застенчивый и делал все, чтобы избежать конфликта. Но они первые начали – Роса Инохоса заодно со Службой Здравоохранения, посыльный, туповатый на вид, который и сомкнул на нем наручники, но совершил большую ошибку, сняв их, как только они прошли через дверь, и тот, за стойкой, тоже. Марчиано вдохнул так глубоко, как только мог, и почувствовал, как в горле у него клокочет слизь, та самая мерзость, которую он целыми днями выхаркивал и сплевывал в платок, пока тот не затвердеет. Он знал: то, что он собирался устроить, неправильно, и он раскаялся в этом, как только представил, что будет, но в тюрьму он не хотел, ни за что. Этого не было в его картах.

И вот он снова был в бегах, но в этот раз они за ним не гнались, по крайней мере пока, потому что в маске или без – все трое лихорадочно стирали с лиц его живую смерть, да-да, так и надо, посмотрим, как им это понравится, каково, когда тебя осудили и травят, без суда и следствия сажают под замок, никакого адвоката, ничего – и он плевался, пока не открылась дверь, а оттуда снова вышел на солнце и петлял между машин на парковке по направлению к улице, под прикрытие деревьев. Сердце у него колотилось, а легкие как будто вывернули наизнанку, но он все шел вперед, все медленнее, как будто ноги у него деревенели, сначала по одной улице, потом по другой, а лобовые стекла у машин объединялись на свету, как лужи после грозы, птички пели в листве, а землей и травой так сильно пахло, что запах просто опьянял. Он ошупал карманы: бумажник, ключ от дома, пузырек с таблетками. И куда ему идти? Денег не было – от силы долларов десять-пятнадцать – и обратиться за помощью, в общем-то, не к кому. Правда, был Сержио (из всех соседей он сошелся только с ним), и Сержио мог одолжить ему денег, он в этом не сомневался, но у него, пожалуй, при себе не больше, чем у самого Марчиано. Но оставаться здесь нельзя, это он знал наверняка.