– То есть просто взять и утопить?

 – А ты что хотел, забрать к себе домой и приучить ходить на поводке?

Patron усмехнулся, довольный собственной шуткой, но работы хватало, и он уже вернулся к делу.

 – И сделай одолжение, – добавил он через плечо. – Похорони его в сорняках, где миссис Льюис его не увидит.

Сам не зная, почему он вдруг вспомнил об этом, разве что работу проворонил и деньги, – он шел под дождем на автобусную остановку, зажав под мышкой коробку с масками, и ему хотелось вернуться назад, работать под солнцем, просто работать, и все. Эти, в больнице, его напугали, они всегда его пугали, а у него и так голова шла кругом. Анализ крови пришел совсем плохой, он это знал – прочитал по глазам. Но ему было всего двадцать три, и тридцать месяцев казались смертным приговором, причем гарантий никаких – Роса Инохоса ясно дала это понять. Его мутило от внутривенных лекарств. Ныла рука. Горло болело. Даже ноги как будто не слушались, путались, и шел он, как пьяный.

Тротуар кишел червяками, которые повыползали из-под земли, потому что там они бы точно захлебнулись, а тут, под дождем, у них был шанс на выживание – если только не затопчут люди или птицы не заклюют. Ему нравились черви, природные мусорщики, и он, играя сам с собой, старался их не давить и вместе с тем удержаться от кашля, следил за тем, куда идет, и за сеткой из червей на асфальте, как вдруг поднял глаза, и прямо перед ним был бар – У Эрлихиса, – который он уже видел с автобусной остановки напротив, но ни разу туда не ходил. Было еще рано, начало одиннадцатого, и сегодня у него был выходной – он теперь работал исключительно в саду с одним седовласым campesino [крестьянин (исп.)],

Руди, который только клиентов записывал, а потом торчал в своем раздолбанном грузовике, почитывая шпионские детективы, пока Марчиано делал всю работу, – так что ему буквально нечем было заняться, кроме как просиживать штаны перед телеком. Отчасти это сыграло. А еще то, что Руди вчера ему заплатил.

Зашел он не сразу, сначала просто прошел мимо, как будто по своим делам, а потом сдернул маску, запихнул ее в карман, тем же путем вернулся и распахнул дверь. Внутри все было как обычно: неоновая реклама Budweiser и Coors, музыкальный автомат, который когда-то даже играл, ряд бутылок янтарного цвета за барной стойкой и голова оленя – или нет, вапити, – торчавшая из стены, как будто мы на Аляске, и кто-то только что его подстрелил. Там сидело трое посетителей, все трое белые, рядком на соседних стульях за стойкой, и бармен, тоже белый, толстый мужчина с маслянистыми руками в футболке с коротким рукавом. Когда Марчиано зашел, все четверо на него оглянулись. От этого ему стало не по себе, и он забился в самый дальний угол бара, повторяя про себя заготовленную фразу, с которой обратится к бармену: "Пива, пожалуйста" – и в которой он нашел применение своему любимому слову в английском, и это было не "пожалуйста".

Бармен снялся со стула и подошел к Марчиано, оперся крупными белыми руками о столешницу и задал вопрос, что-то вроде "Что будете?", и Марчиано пробормотал свою фразу. Последовал двусмысленный момент: бармен стоял неподвижно и даже не думал тянуться к холодильнику, затем последовал вопрос, который Марчиано не понял, пока мужчина не начал вслух перебирать все марки пива в наличии, показывая поочередно на бутылки с верхнего ряда, десять-двенадцать разных видов. "Корона", – сказал Марчиано, развернув на стойке купюру в пять долларов, но вдруг закашлялся и, как ни прикрывал рот рукой, никак не мог остановиться, пока не прильнул губами к бутылке, и в три глотка ее опустошил, как будто номад прямиком из пустыни.

Один мужчина на другом конце бара что-то сказал, после чего двое других глянули на Марчиано и разразились хохотом, и будь то просто беззлобная шутка – всего лишь шутка за его счет – или нет, но у него сразу сперло в груди, и снова подступил кашель, на этот раз такой жестокий, что ему казалось, он вырубится. Но тут подоспел бармен и начал что-то опять говорить, но Марчиано не мог догадаться, что именно – кашлять же не запрещается законом? Но нет, не в этом дело. Бармен показывал на пустую бутылку, и Марчиано повторил свою фразу, "Пива, пожалуйста", и грузный мужчина наклонился к холодильнику, достал свеженькую "Корону", открыл и поставил перед Марчиано.

Он потягивал из второй бутылки и смотрел, как дождь забрызгивает грязные окна и струйками стекает вниз. В какой-то момент он увидел, что к остановке на той стороне улицы подъехал его автобус, пестрый прямоугольник, который напомнил ему, что ждет его дома- ничего, нуль, круглый нуль, – и он смотрел, как автобус уезжает, пытаясь подавить першение в горле. Он был напуган. И зол. И он сидел, глядя в темноту, потягивая пиво одно за другим, а когда кашлял, по-настоящему кашлял, все вокруг смотрели на него и на промокшую картонную коробку с масками, а потом опять отворачивались. Никто и словом с ним не обмолвился, но Марчиано не возражал – он сосредоточился на телевизоре за барной стойкой, на каком-то новостном канале, и пытался разобрать, что говорили люди, в то время как на заднем плане военные зоны и взрывы сменились каким-то показом и моделями на подиуме, с глазами как у енота и вполовину не такими красивыми, как Роса Инохоса. Чертова маска лежала у него в кармане, а коробка неиспользованных масок гак и осталась на соседнем стуле.

Всю неделю он ходил в больницу к восьми, как было предписано, и всю неделю по утрам его мутило, из-за чего он не завтракал, но все равно уезжал работать с Руди, хорошо хоть Руди не любил вставать с утра пораньше – а еще не задавал вопросов. И все же Марчиано отставал от графика и понимал, что это вопрос времени, когда Руди что-нибудь скажет. Что он и сделал, в ту же пятницу, С.Б.П., конец недели, первой недели, когда в его венах бежал этот новенький коктейль антибиотиков, одна неделя позади – и сколько еще предстоит? Он быстро подсчитал в уме: пятьдесят две недели в году умножить на два и прибавить еще двадцать шесть. Все равно что взбираться на гору задом наперед – сколько ни поднимайся, вершину все равно не увидишь.

В тот день они приехали в третий или четвертый по счету дом, кругом все тонуло в сером влажном тумане с океана, и ни намека на солнце. В груди все ныло. Он проголодался, но от одной мысли о еде – о тако, бургере, о чем угодно – его тошнило.

 – Господи, – вернул его к реальности Руди, – ты прямо как ходячий мертвец. В смысле, я даже не знаю, то ли ты в прошлом доме толкал газонокосилку, то ли она тебя.

Марчиано только и мог, что устало усмехнуться.

 – Что? – приглядывался Руди. – Поздняя выдалась ночка?

Руди помогал ему снять газонокосилку с багажника грузовика, и Марчиано не мог избежать его взгляда. Он просто кивнул.

 – Молодость, – ответил Руди, покачивая головой, и они спустили газонокосилку на подъездную дорожку перед домом горчичного цвета с клочком газона у порога и на заднем дворе, окруженном со всех сторон возвышающейся изгородью, которую надо было через неделю подравнивать, и сейчас была та самая неделя, а значит, что еще и лестницу придется вытаскивать. – Я сам был таким, работал на износ, пил до самого закрытия, а через три часа вставал на работу, – Руди вздохнул. – Теперь уже не то. Теперь десятичасовые новости еще не прошли, а я уже в постели, ну а Норма, та уже вовсю храпит.

Марчиано это все уже слышал, раз двадцать, наверное, и он ничего не ответил, только навалился на газонокосилку и толкнул ее к подъездной дорожке, но она как будто и не думала поддаться, и Марчиано вдруг почувствовал слабость, слабость и тошноту, и тут же подступил кашель, как по команде. На этот раз он кашлял так надсадно, что от кашля весь согнулся пополам, и слезы брызнули из глаз. Когда Марчиано поднялся, он увидел, что Руди пристально смотрит, и теперь уже без улыбки.

 – Звучит не очень, – сказал он. – Ты так и не сходил в больницу?

 – Сходил, – ответил Марчиано. – Ну то есть нет, не совсем...