— Так сделай это.

— Непременно, как только Идрис доставит в Ольховец вторую участницу обмена, носительницу личностных контуров княжны.

— Кто знает, сколько ещё времени эта девчонка будет шастать по Торму… Чем именно грозит моей дочери промедление?

— Без должной подпитки контуры тонкого тела теряют силу и утрачиваются навсегда.

Радогост нахмурился.

— Объясняйся по-человечески, так, чтобы тебя было возможно понять! Что станет с моей девочкой, если действие чар не прекратить в самое ближайшее время?

— В худшем случае она лишится рассудка.

— Гардемир… Надеюсь, ты понимаешь, что в твоих интересах очень постараться, чтобы этого не произошло?

— Вполне, мой князь. Поверьте, я заинтересован в хорошем исходе не меньше вашего.

— Тогда пошевеливайся, делай что-нибудь.

— Я уже сделал всё, что мог: дал наставнику Идриса путевой амулет, настроенный на след, оставляемый в силе телом моей дочери. Даже просто находясь в поклаже Идриса, он притянет нужные вероятности и выведет молодого человека на верный путь. А ещё — я отправил письмо к господину дэль Ари с просьбой как можно скорее прибыть в Ольховец: вполне вероятно, что после завершения действия заклятья нам потребуется целитель. А теперь прошу простить меня, я отправляюсь в зверинец. Возможно, находясь рядом с телом госпожи княжны, мне удастся вовремя заметить и затормозить распад личностных контуров.

— Ступай, да поможет тебе Пресветлый Маэль.

Гардемир поклонился и вышел в тёмную галерею. Проводив его тяжёлым взглядом, князь подумал: «Что должно сделаться с человеком, чтобы он так легко решился распоряжаться чужими душами и телами? И я никогда не узнаю, действительно ли это жуткое существо служит мне, или оно преследует свои собственные цели, неясные для обычных людей. Впредь будет разумнее отказаться от услуг магов в охране. Меч надёжнее: даже если его владелец обратится против меня, ему можно противопоставить такую же сталь».

А Гардемир, беззвучным шагом двигаясь через пустые хоромы, горько размышлял про себя: «Служить богатым и знатным — вечно быть пылью под их ногами. Князь любит свою дочь, но ему и в голову не приходит, что слуга его может точно так же любить своё дитя. Как просто: иди, маг, изволь немедленно сделать, чтобы княжна осталась здоровой и невредимой, притом избежав позора перед людьми и гнева богов… Грозить мне вздумал… Конечно, я сделаю всё возможное и невозможное, но вовсе не из страха перед твоим гневом, князь».

Незадолго перед рассветом поезд княжича Милослава прибыл в Ольховец. Идрис проснулась — и сразу поняла, что случилось непоправимое. Поток силы, однажды изменивший её тело, исчез без следа. Нет, она не сделалась той, что была пять кругов назад. Её руки по-прежнему помнили конские поводья и рукоять меча, тело осталось крепким и сильным, не изгладились из памяти языки чужих народов, изученные в странствиях с войском отца. Только теперь всё это не имело ни малейшего смысла. Кому нужны её сила, сноровка и ум?

«Пожелали они узнать о женщинах, и Небесный Воин сказал им: хорошие женщины — целомудренны и покорны. Лучшей же будет та, что станет спрашивать у своего мужа, чем заслужить его довольство, выполнять, что будет он просить, а с мнением его — соглашаться».*

Она ли не была покорной, когда, повинуясь воле отца, подверглась действию изменяющих чар? Награда оказалась огромна: двери дома впервые открылись для юного Идриса, ему стало дозволено выйти на улицу без сопровождения, говорить с людьми, заводить знакомства, иметь личные деньги, носить оружие… Однако и плата за всё это оказалась весьма высока.

«Выпрямись! Воин ты или мешок с кизяками?»

«Смотри прямо, не отводи взгляд, червяк!»

«Мужчине следует быть смелым!»

«Терпи, нельзя показывать слабость!»

«Что ты мямлишь, нерешительный тупица?»

«Сопли следовало оставить на женской половине, вместе с покрывалом и прялкой!»

Сколько раз довелось слышать всё это из уст отца… Порой слова дополнялись увесистыми тумаками. Да, на женской половине Адалет хоть и бывал иной раз строг, но голоса ни на кого не повышал и тем более не поднимал руки. За пределами же дома это был совершенно другой человек: резкий, требовательный, не знающий жалости. Впрочем, не даром Идрис-девушку двадцать кругов учили безропотно исполнять всё, что велит отец. Идрис-юноша скоро смирился с новым течением жизни, привык к бесконечной череде молитв и тренировок, походам, редким встречам с матерью, строгому подчинению старшим… А ещё он научился сдерживать вихри чувств и принимать свои собственные решения, не ища одобрения и не ожидая ничьей похвалы. Именно это позволило Идрис, отбросив лишние мысли, спокойно выйти из повозки, отвести на конюшню Агата и отправиться за казармы, к учебному полю. Правда, в последний миг она прихватила из собственной седельной сумки подаренный дедом Мирошем башлык и надела его, спрятав лицо от лишних глаз.

Поле было ещё пусто, амир Адалет обычно собирал своих верных для служения Небесному Воину чуть позже, ближе к рассвету. Обернувшись лицом на восход, Идрис замерла на миг неподвижно, прикрыв глаза. Поклон земле, приветствие небу. Лезвие с мягким шелестом покинуло ножны. Совместное служение угодно Небесному Воину, но не отвернётся Он и от одинокого верного, взявшего в руки меч.

Фигура первая, «Неотвратимость». Парировать первый удар тени противника, затем, слегка отступив, уклониться от второго, и тут же, шагнув вперёд, атаковать. Неотвратимость: жизнь напавшего прерывается. Возврат в позицию.

Фигура вторая, «Милосердие». Уступить, мягко отводя клинок противника в сторону, и тут же атаковать. Тень противника поражена в запястье правой руки. Милосердие: у противника отнята возможность сражаться, но не жизнь. Возврат в позицию…

Давненько Благославу не спалось так хорошо. Он не услышал ни скрипа ворот при въезде в посад, ни переклички людских голосов, не заметил, как прекратилось движение поезда. Разбудил его слуга: заглянув в возок, парень поинтересовался, не желает ли господин княжич перейти отдыхать на постель, в гостевые покои. Господин княжич не желал. Сладко потянувшись, он вылез на предутренний холодок, зевнул и поёжился, торопливо оправляя на себе одежду. Конюхи уже распрягли лошадей, слуги таскали в хоромы поклажу. Не торопились разбирать только повозку, на пологе которой сидел здоровенный бурый ухокрыл. Зато ни Идриса, ни его вороной клячи нигде и близко не наблюдалось. «Интересно, куда подевался этот кравотынский упёртыш, — подумал Благослав. — К Уське помчал?»

Между тем двое слуг, опасливо косясь на ухокрыла, подошли к повозке, взяли впряжённых в неё лошадей под узцы и повели их за княжьи хоромы, в дальнюю часть двора, к Девичьему крыльцу.

Благослав пристроился следом, вскочив повозке на запятки. Внутри, как ни в чём не бывало, дрыхли, обнявшись, доходяга-маг и его ненормальная жёнушка. Оба безмятежно улыбались друг другу во сне. Полюбовавшись немного на эту сладкую парочку, Благослав хмыкнул и задёрнул полог: подумать только, когда-то он сам имел дурость подбивать клинья к Красе…

Отвернувшись, Благослав вдруг столкнулся взглядом с сидящим на пологе ухокрылом. Огромные глаза нелюдя смотрели насмешливо и недобро, а крыло свисало с дуги столь ловко, что длинные, острые когти указывали прямиком на открытую Благославову шею. И расстояние до них, надо сказать, было совсем не таким, чтобы счесть себя в безопасности. «Вот зараза», — буркнул Благослав себе под нос и поспешно соскочил на землю.

Несмотря на раннюю пору, в зверинце оказалось на редкость оживлённо. Сам князь в парадном облачении стоял на Девичьем крыльце (будто элорийского посла принимает, а не стадо вонючих ухокрылов), рядом с ним не менее торжественный братец Милош (бледный и помятый с дороги), сотник Брезень (морда хмурая, волнуется, как бы амир опять учебное поле не занял), прочие ближники (из постелей их вынули, а разбудить забыли). У окон в галереях, привлечённый небывалым зрелищем, толпился народ попроще, стражники и сенные девки (ну, этих хлебом не корми — дай глаза потаращить). А на площадке между прудиком и вольерами Ельмень под присмотром господина дэль Ари раздавал ухокрылам угощение. «Это правильно, — подумал Благослав, — они пока жрут, хоть не вопят все разом. Так, а где у нас Уська?»