Поначалу у них и получалось так, как планировали. Московский доктор без расспросов произвел требуемую операцию. В Санкт-Петербурге Савичев снял внаем небольшую квартирку и целыми днями рыскал по северной столице, разыскивая старых полезных знакомых и обзаводясь новыми. Антоха начал ходить к учителю-надомнику, однако особыми успехами в науках похвастать не мог.

– Не лезут в меня эти науки, хоть тресни! – жаловался он Савичеву. – Как зачнет этот немчура талдычить, глаза сами слипаются.

Наставник сердился, подумывал над тем, чтобы сменить учителя, да не успел, помер. Пал жертвою собственных страстей, как успел он напоследок шепнуть воспитаннику.

Случилось это на третий месяц проживания Антохи в Петербурге. Савичев, несмотря на клятвенные обещания, стал вновь прикладываться к любимому шустовскому коньячку. И играть начал – чтобы не потерять, как уверял, мастерство. И сел однажды «не за тот стол и не с теми людишками».

У столичных шулеров было свое, крепко сбитое сообщество. Пришлых здесь не любили, справедливо видя в них конкуренцию, а хуже того – провинциальную шантрапу, способную «испортить прикормленное место». К тому же, попытки мухлевать со своими считались у шулеров и вовсе дурным тоном.

То ли Савичев сболтнул по пьяному делу о своих наполеоновских планах покорения столицы, то ли применил в игре запрещенный среди своих прием – Антоха так и не узнал. Савичев куда-то пропал на три дня, а на четвертый за Антохой на квартиру пришел какой-то хмурый дядька из больницы для бедных, куда полиция свозила побитых да покалеченных искателей счастья.

– Сродственник твой преставляется, – без волокиты объявил он Антохе. – Думали, так и помрет не в себе, а он сёдни очухался, меня позвал и адрес сей дал. Двугривенный посулил, ежели потороплюсь. Так что пошли, отрок! А то помрет твой родственник, и кукиш с него тогда получишь.

Жестоко избитый коллегами-шулерами, Савичев «крестника» все ж дождался. Сказать, правда, успел немного, больше хрипел и харкал кровью.

– Пропадешь ты тут без меня, Антоха! Верно говорю – пропадешь. Малец ты способный, да толком мастерству карточному обучить я тебя не успел. Уезжай в свою деревню, свои деньги я тебе жертвую, наследство. Корову там купи, что ли… Надел земли…

Разумеется, Антоха никуда из Петербурга не уехал. Несколько дней бродил по каменным лабиринтам столичных улиц в свое удовольствие, едва ли не в каждой лавке покупал сладости и пряники, глазел по сторонам. С квартиры съехал, чтобы не «вязалась» полиция – койку сговорился снять у дворника того же дома. Несколько раз ходил на Сенной рынок, наниматься в прислугу, однако без рекомендаций на приличное место пристроиться было невозможно.

Потом познакомился Антоха с гулящими девками, у одной стал «котом». Девка, на свою голову, и научила Антоху уму-разуму, даже добыла фальшивые рекомендации для устройства на хорошее место. С тем Антоха от нее и ушел.

Руки чесались, а в доме, куда попал прислугою Антоха, в карты вообще не играли. Едва отработав восемь недель, он смиренно попросил расчет, и получил на руки уже настоящую рекомендацию. С нею да с двумя прежними, фальшивыми, он довольно легко нашел место прислуги в приглянувшемся ему доме. Однако первая же попытка склонить хозяина к «хитрой» игре закончилась для Антохи конфузом. Из дома он был изгнан.

Потом Антоха снова попал к продажным девкам, какое-то время обретался у них. Снова попытался устроиться в приличное место – да ничего не вышло. И покатился несостоявшийся «мастак» Антоха по наклонной. Украл раз, второй – был пойман, бит и попал под арест. Поймали еще раз – тогда Антоха прибился к шайке воров-домушников, «работавших» по наводке. Во время очередного ограбления вышло нехорошо: хозяева проснулись и подняли шум. У домушников был уговор: уходить без крови. Тем не менее самый отчаянный налетчик, разозленный неудачей, взялся за топор и порешил старую хозяйку и горничную.

Через несколько дней полиция шайку взяла, и налетчики решили «повесить» убийство на самого молодого, на Антоху. Тут и каторга ему вышла!

В каторге Антохе тоже не везло. Владея приемами карточных вольтов, но не имея жизненного опыта, он решил было играть сам по себе. Такое каторга не прощает. Антоху стали бить едва не каждый день, не давали проходу, и в конце концов загнали под нары, где по жестокому каторжанскому «уставу» обитали самые бесправные арестанты.

Сломанный таким образом, Антоха со своим жалким положением свыкся, в глаза всем заглядывал искательно и отыгрывался лишь на каторжанах-«первоходках» и мужичках, взятых от «от сохи» на время.

Тем не менее, испитое и быстро постаревшее на каторге лицо Антохи каким-то образом все же сохранило прежнюю наивность, и на незнакомого человека еще могло произвести впечатление, вызвать к себе доверие. И это спасало Фролова от окончательного падения: каторжные иваны время от времени поручали ему деликатные делишки на воле.

До Ведерниковского станка было двенадцать верст пути, с одним попутным станком, в восьми верстах от поста Дуэ. Собираясь в дорогу, Ландсберг, еще не сообщивший иванам о своем решении, кое-что все же предпринял. В лавке Бородина он, ощутимо тронув первое полученное жалованье, купил пять фунтов сахару, а в следующей лавчонке дрожжей. Покупка предназначалась для смотрителя того самого попутного к Ведерниковскому станка, отчаянного пьяницы. Уединенность и малопроезженность тракта подвигли смотрителя на незаконное и преследуемое по закону занятие – винокурение. Ландсберг уже знал, что в полуверсте от станка, в землянке, смотритель ставил брагу и потихоньку гнал пьяное зелье. Случалось это, правда, не часто – сахар на Сахалине был весьма дорог, а ягодный сезон еще не наступил.

За последнюю неделю дождей на Сахалине не было, и благодаря этому обстоятельству дорога в станок была в приличном состоянии. Лошадь исправно перебирала мохнатыми ногами, колеса экипажа не ныряли в выбоины и промоины, не застревали в липкой грязи.

Наслышанный о Карагаеве, Ландсберг знал, что тот был из военных фельдшеров, в свое время попал в Карийскую каторгу за какое-то воинское преступление, отбыл там десять лет. А потом, как это нередко случалось с осужденными нижними воинскими чинами, изъявил желание стать надзирателем. Доказывая тюремному начальству свою преданность и старательность, такие надзиратели из бывших острожников обычно становились самыми жестокими притеснителями арестантов. Почти у каждого из них, как правило, была в прошлом темная история обиды на бывших товарищей и яростное желание мстить за эту обиду либо унижение. Неутолимую злобу к каторжникам у таких людей подпитывало и то, что и в вольном обществе они продолжают оставаться изгоями. Карагаев был изгоем и для каторги, и для тюремной администрации Сахалина.

Но, как понимал Ландсберг, всеобщие презрение и ненависть к Карагаеву не означало то, что расправа с ним будет расследована спустя рукава. Скорее уж наоборот: тюремная администрация положит все силы, чтобы найти и примерно наказать исполнителей и зачинщиков расправы. Иначе было нельзя: на Карагаеве и ему подобных держалась вся каторга, дисциплина среди самых темных и отчаянных отщепенцев и отбросов общества.

Лениво пошевеливая вожжами, Ландсберг машинально отмечал в голове и рельеф местности, по которой катилась его коляска, и профиль дороги. Иногда он натягивал вожжи, выскакивал из коляски и более внимательно осматривался вокруг, определяя наиболее удобные точки будущей засады. Его ничуть не смущало при этом, что до указанного иванами места еще далеко: верить до конца каторге и ее иванам у него не было никаких оснований.

Чуть кривоватая шеренга телеграфных столбов новой линии тянулась вдоль всей дороги в Ведерниковский станок. Провод на столбах еще не был провешен. Огромные черные вороны изредка взлетали и тяжело усаживались на верхушках столбов, внимательно следили за проезжающей коляской.

Лошадь подняла на ходу голову, коротко фыркнула, и тут же Ландсберг ощутил в воздухе легкий дымок, признак приближающего человеческого жилья. Да, пора бы уже и быть Силинскому станку, названному по имени давнего смотрителя Афанасия Силина.