– А чего на каторге скроешь, Карл Христофорыч? – миролюбиво отозвался другой писарь.

– Каторга – там, в кандальной! – резко оборвал его Ландсберг. – А здесь, милейшие, казенное присутствие! Говорю последний раз: еще раз услышу кличку – хоть свою, хоть чью – уволю к чертовой матери! И прослежу, чтобы уволенные в древотаски были определены! Всем всё понятно? А теперь пошли вон! Впрочем, Михайла Карпов пусть останется! Остальные – вон!!! И – работать! К обеду проверю исполнение поручений.

Оставшись с Карповым наедине, Ландсберг походил по комнате, успокоился, присел напротив компаньона.

– Ну, Михайла, что скажешь? До тебя, конечно, тоже слухи уже дошли?

– Так – каторга, Христофорыч! Она слухом полнится… Худо дело, Христофорыч! – сплюнул компаньон. – Не знаю, что и подсказать, язви их всех в бога, душу и прочее! Откажешься от испытания – смерть скорая, лютая. Не спрячешься, не схоронишься нигде. Согласие дашь да попытаешься схитрить – каторга дознается до правды, то ж самое будет! Выполнишь, что велено – власти непременно дознаются! И всплывет, как то дерьмо в крещенской проруби.

– И что же мне делать теперь, друг Михайла?

– Не знаю, Христофорыч! Покуда одно могу сказать – не отказывайся!

– Вот чудак! Да ведь если не откажусь – значит, согласен!

– Посидим, обмыслим это дело, авось и выкрутимся, кумпаньнон!

Всецело доверяя «кумпаньону», целиком полагаться на его «обмысливание» Карл тогда все же не стал, и решил провести предварительную разведку местности, где намечалась расправа с Карагановым.

Закончив на следующий день побыстрее дела в конторе, Ландсберг отправился на конюшню и велел заложить коляску для поездки в Ведерниковский станок.

Конюхами при окружной конюшне состояли те же каторжные, в основном из деревенских мужичков. Те, кому посчастливилось в каторге быть приставленными к лошадям, выполняли привычную им извечную работу, своими местами очень дорожили. Нехитрое конюшенное хозяйство они старались содержать в образцовом порядке, чтобы, не приведи господь, не заслужить нареканий начальства и не очутиться опять в душной вони тюремных нумеров. Двор и денники всегда были подметены и чисто прибраны, лошади вычищены, а конская упряжь и экипажи содержались исправными.

Подводя к инженеру запряженную в таратайку лошадь, один из конюхов потоптался рядом и вдруг неожиданно спросил:

– Прощения просим, ваша милость…

– Что такое? – нахмурился Ландсберг, ожидавший после своего «визита» в тюрьму все что угодно.

– Не изволите ли быть господином прапорщиком Ландсбергом, ваша милость? – смущенно вопросил конюх. – То есть, не сейчас, канешно, а в прежние, то исть, времена?

Карл всмотрелся в лицо конюха. Было в этом лице что-то знакомое, однако мрачные мысли мешали сосредоточиться.

– Допустим, – осторожно признался он. – А ты кто таков? Откуда меня знаешь?

– Ну как же, ваш-бродь! Я сразу вас признал. Под вашим началом в 7-й саперной роте службу проходили. Через пустыню шли вместе, в Туркестанском походе! Помните?

Карл еще раз всмотрелся в лицо конюха, покачал головой:

– Извини, брат, что-то не припоминаю!

– Оно так, оно канешно, – опустил голову конюх. – Солдат-то там скоки было, где всех упомнить! А вот я ваше благородие запомнил! Совсем мальчишкой ведь, извините, были! Только из «вольнопёров», видать… Наши-то, ротные, спорили об вас даже: долго ли «прапор» бодрячком шагать по пескам будет? Скоро ли скиснет? Прощения просим, канешно…

Первый Туркестанский поход, боевое крещение прапорщика Ландсберга… Такое не забывается! Карл через силу усмехнулся:

– Ну и как спор-то тот? Кто выиграл?

– Вы, ваш-бродь, и выиграли, – посветлел лицом конюх. – Так впереди роты две недели и шагали. Хотя и видать было, что иной раз еле идет человек.

– Понятно, – кивнул Ландсберг. – Полчанин, стало быть? А зовут как? Сюда как попал?

– Мироном крестили, ваш-бродь. А сюды… Жениться я после службы надумал, девицу приглядел, сватов заслал. Да и женился, собственно. А потом отца родного на вилы поднял, – перекрестился Мирон.

– Отца?!

– Отца ваш-бродь. Очень даже обычное в деревне дело. Нас, братьев, четверо в доме было, трое до меня женились, невесток отцу привели. А батюшка мой, царствие ему небесное, крепким мужиком был еще. Жаловались браться промеж собой, что «пользует» батюшка невесток своих в отсутствие сыновей. Я не верил, пока моя Верка со слезьми не покаялась мне, что только я из избы, а старый мерин на сеновал ее силком ташшит. Я два дня как мешком оглушенный ходил, не знал – верить ли, нет ли? Потом решился, напрямки батюшку спросил: правда ли? А он, аспид, хоть бы для порядка отказался, Верку мою бы обвинил в наговоре! Нет, смешки начал строить… Ну я и не сдержался, ваш-бродь. Теперь тута, при лошадях состою.

Ландсберг вздохнул, ободряюще похлопал конюха по плечу, забрался в таратайку. Лишь спросил напоследок:

– Долго еще тебе тут, Мирон?

– Три годка осталось, ваш-бродь. Сдюжу как-нибудь! Ну а вам счастливенько съездить, ваш-бродь! Упредить тока хочу, ваш-бродь: в варнацком спытании, кое вам назначено, хитрить боже упаси! Прознают иваны про хитрость – смерть лютую примете! Оне, варнаки, уж и человечка приставили к вашему благородию – чтобы следил да им докладывал. Кукишем прозывается, гаденыш! Знаете таковского?

– Как не знать! – невесело усмехнулся. – Верно говорят в народе: не делай добра – не получишь зла! А тебе, Мирон, спасибо за упреждение!

Если бы Антоха Фролов по кличке Кукиш, записной глот из каторжной тюрьмы для испытуемых, имел склонность и способности к объективному анализу и самооценке, то наверняка бы давно и основательно поправил свой собственный статус вечного тюремного сидельца. Еще подростком отпущенный с благословения родного дядьки-старосты из деревеньки под названием Змеевка Тульской губернии на вольные хлеба, Антоха от природы имел вид человека, которому хотелось верить и доверять. Этому в немалой степени способствовали широко раскрытые на мир голубые глаза, умение на лету схватывать пожелания нужного человека и исполнять поручения быстро и даже с некоторой лихостью. И слушать он умел внимательно, и поддакнуть вовремя…

Те самые вольные хлеба начались для Антохи буквально на второй день после его отъезда с обозом из Змеевки – даже до Тулы клешнястые и рахитичные кони довезти его не успели. Обозники после ночевки на постоялом дворе только готовились хлестнуть веревочными вожжами по плешивым лошадиным бокам, да не успели, привлеченные шумом и гамом на заднем крыльце кабака. Там хозяин постоялого двора «учил» выволоченного за вихры парнишку-прислужника. Парнишка привычно подвывал после хозяйских тумаков, извивался, однако рвануть прочь, хоть и мог, не пытался – зачем бежать? Поколотят, да и простят небось.

Однако терпение у хозяина на сей день кончилось. Наградив парнишку очередным пинком и сбросив его с крыльца, он поманил ближайшего возчика:

– Слышь, ты, как тя там… Заберите отсель с собой этого аспида! Глаза б мои на него, кривого, не глядели! Увези, право слово, пока до греха не довел! До смертоубийства.

– Подворовывает малец? – догадался мужик. – А мы его куда?

– Да хоть до ближайшего омута! – махнул рукой хозяин. – Ну правда, увезите его, мужики, отсель хоть до ближайшей деревни! Авось там прибьется где ни-то. А то поленится, воровская душа, пешедралом возвращаться. Заберите, мужики! Ей-богу, на водку дам, коли увезете с глаз. У меня и порядочные клиенты порой ночуют, стыдно, говорят, такую кривую воровскую образину при людях держать.

– Увезти хитрость невелика, – согласился мужик-возчик, приняв на ладонь пару медяков на водку. – А тока где ты, хозяин, при нонешних порядках, неворовитого полового себе найдешь?

– Тож правда, – вздохнул хозяин. – Только у этого и рожа-то, видишь, такая, что порядочный человек, увидя, загодя за свои карманы хватается. Мне б попроще, деревенского малого найти. Вот хоть вроде вашего пострела!