– Это Горецкий достает тебе морфий? – встрепенулся Борис.

– Это второй раз всего, мне просто не к кому было обратиться, а денег нет, – потупилась Варя.

– Ты долго собираешься так продолжать? Ты думаешь, что очень поможешь Алымову, делая его морфинистом?

– Но что же мне делать? – Варя уже плакала навзрыд.

– А я откуда знаю? – искренне возмутился Борис. – Ну, объяснись с ним по-человечески… скажи, что любишь…

– Говорю тебе, он не поверит! Ведь мы даже не успели с ним поговорить… Тогда, в девятнадцатом, я уехала из Ценска очень быстро, и с тех пор мы не виделись, а нашла я его случайно месяц назад здесь, в госпитале у французов.

– О Господи! – вздохнул Борис.

Он сообразил внезапно, что Варя даже не спросила его, как он добрался, как жил и воевал в Крыму. Они не виделись почти год, а ее в первую очередь волновало здоровье другого человека. Борис еще раз горестно вздохнул: еще полтора года назад он думал, что потерял сестру навеки. Потом нашел, но вместе они были совсем недолго. Варя уехала в Константинополь, они снова расстались на год, а теперь приходится признать, что он опять потерял сестру. Вернее, ее отняли.

– Ну ладно, – великодушно сказал Борис, – для Петьки мне тебя не жалко.

– Прости меня, Боренька. – Она слабо засмеялась. – Ты приехал, и все у нас теперь будет хорошо. Петя поправится, и мы заживем все вместе, больше не будем расставаться. А в Берлине делают отличные протезы, я знаю. Только денег нужно много…

– Вот с деньгами туго, – признался Борис. – Ты-то на что живешь?

– Первое время тратила то, что ты дал, а потом приходили какие-то люди и передавали деньги от Аркадия Петровича. Теперь платят немного в госпитале.

– Ты часто видишься с Горецким?

– Окончательно он приехал сюда месяца полтора назад. Изредка навещал меня, даже в ресторан водил. – Варя улыбнулась. – У него какие-то дела с англичанами – в ресторане мы встретили одного такого… мистер Солсбери.

– Кажется, он бывал в Феодосии в девятнадцатом году, – вспомнил Борис. – А где он сейчас служит, Горецкий то есть?

– Он не говорил со мной о делах, мы больше вспоминали тебя. Знаешь, он к тебе очень хорошо относится! Всегда с такой теплотой о тебе говорит… Кстати, кто такая Юлия Львовна? – С чисто женской логикой Варя сменила тему.

– А разве тебе Аркадий Петрович не все рассказал? – поддразнил Борис.

– Он упомянул ее случайно в разговоре, но я сама догадалась, что у тебя с ней что-то было. Она – твоя невеста?

– С чего ты взяла? – удивился Борис.

Он вспомнил, что после событий на Арабатской стрелке он видел Юлию всего два раза, и то мельком. Оба раза она была с ним любезна, но ничем не напомнила о тех особых отношениях, что установились у них. Что с ней стало теперь, он не знает.

– Нет у меня никакой невесты, я одинок, потому что сестра тоже думает о человеке, который совершенно ее недостоин и не заслуживает такого счастья.

– Он заслуживает, – серьезно сказала Варя. – И ты тоже заслуживаешь настоящей любви. Мы все слишком много выстрадали за эти годы. Россию вы не спасли, хотя пытались. И сделали все, что могли. Настало время подумать о себе.

– Ты права, сестренка, – согласился Борис. – Нужно как-то устраиваться в этой новой жизни, на что-то решаться. Выбор только небольшой.

– А выбора у тебя никакого нет. Я ведь долго здесь живу, все знаю. Так что оставь ты свои амбиции, Борис, и соглашайся снова работать с Аркадием Петровичем.

– Да ведь он мне еще ничего не предлагал! – удивился Борис.

– Предложит. Как я уже говорила, он хорошо к тебе относится.

– Просто я зачем-то ему снова понадобился, – поправил Борис.

Они поели в маленьком греческом ресторанчике, который находился в подвале соседнего дома, запивая обед простым молодым вином, после чего Варя потащила брата в дешевые лавки, чтобы купить кое-что из одежды. Купили белье и ботинки, потому что после обработки на Принкипе старые ботинки спеклись и разваливались на глазах.

Хорошенькая горничная в кокетливой белой наколке вошла в спальню и позвала мелодичным голосом, раздвигая шторы на окне:

– О, мадам, проснитесь!

Из постели, заваленной кружевными подушками, послышался шорох, а потом едва слышный стон. Горничная разбудила Гюзель необыкновенно рано по ее понятиям – еще не было полудня. Из-под одеяла высунулась очаровательной формы ручка и нашарила часики на столике возле кровати.

– Что случилось? – сердито спросила невыспавшаяся красавица, разглядев циферблат часов. – Пожар?

– Мистер Ньюкомб, – лаконично ответила девушка.

Даже сейчас, после сна, слегка растрепанная, ее хозяйка была так хороша, что, несомненно, могла позволить себе миловидную молодую горничную. Кроме того, горничная была француженкой, в то время как в самой Гюзели, несомненно, просматривалось нечто восточное. Гюзель тяжело вздохнула, закатив к потолку синие глаза, чуть подернутые поволокой после крепкого сна, накинула на плечи полупрозрачный пеньюар, взглянула на себя в зеркало, прошлась по щекам пуховкой, откинулась на подушки и приказала:

– Зови!

Молодой англичанин ворвался в спальню с таким видом, будто за ним гналась стая чистопородных английских гончих. Сам он тоже был похож на гончую: сухопарый, подвижный, длинноногий, с длинным выразительным лицом… Однако сейчас лица на нем как раз и не было.

– Что с вами, Томас? – спросила Гюзель с выражением невыносимого страдания в глазах и в голосе. – Почему вы явились в такую рань?

– Рань? Разве сейчас рано? – удивленно спросил англичанин, уставившись на часы. – Впрочем, может быть… Я не знаю, сколько сейчас времени… я сегодня еще не ложился… Я конченый человек, Гюзель, конченый человек! – Англичанин с размаху опустился на позолоченный пуфик, который жалобно пискнул под ним, и продолжил, закрыв лицо руками: – Мы играли… у Казанзакиса… сначала карта шла мне, я увлекся… и не заметил, как проиграл большие деньги… очень большие деньги.

– Это все? – прервала его Гюзель возгласом удивления и разочарования.

– Нет… я проиграл не только свои деньги… у меня была с собой казенная сумма. Я пытался отыграться и тоже проиграл.

– Много? – коротко поинтересовалась турчанка.

– Девять тысяч фунтов… – ответил англичанин упавшим голосом.

– Однако! – Гюзель приподнялась на подушках. – Но все же, Томас, неужели даже такая сумма стоит того, чтобы будить меня среди ночи?

Сказать, что ее разбудили среди ночи, было, конечно, преувеличением, но Гюзель любила сильные выражения.

– Простите меня, дорогая! – Томас отнял руки от лица, и – о ужас! – на лице его были следы совершенной растерянности и полного упадка.

– Стыдитесь, Томас! Вы не можете так раскисать! Ведь вы – мужчина, и вы – англичанин! – Гюзель взмахнула маленьким твердым кулачком и подумала, что напоминает сейчас какую-то малоизвестную христианскую святую, что для нее, мусульманки по рождению, не очень хорошо.

– Да, конечно, дорогая. – Мистер Ньюкомб выпрямился, что пагубно сказалось на состоянии пуфика, и постарался привести свое лицо в истинно английское состояние. – Конечно, дорогая… Но мне не к кому было прийти, кроме вас! – При этих словах все его благие намерения пошли прахом, и английское лицо обратилось в руины.

– Конечно, дорогой! – Гюзель притянула страдальца к себе и утопила в море благоухающих кружев на своей груди. – Конечно! Вы всегда можете прийти к своей Гюзели, в любых неприятностях Гюзель поможет вам. Сколько, вы сказали? Девять тысяч? Конечно, это очень много… Да, вы были очень неосторожны, но Гюзель постарается вам помочь.

При этих словах маленькие ручки весьма ласково ерошили светлые волосы англичанина, а море кружев на груди Гюзели… впрочем, это посторонняя тема.

Через несколько минут, сочтя, что англичанин совершенно деморализован сильнодействующим сочетанием ручек, кружев и огромного карточного долга и что вряд ли он еще когда-нибудь будет столь же податлив, Гюзель легко отстранилась от него и проворковала: