На бегу она оглянулась, коренастый вырвался вперед и несся теперь за ней огромными бесшумными скачками, что было удивительно при его плотной комплекции и довольно коротких ногах.

– Караул! На помощь! – в панике закричала Ираида. – Спасите! Убивают!

Из последних сил она ускорила темп, но сердце бешено билось где-то у горла, в глазах темнело, и ноги подкашивались. Она свернула на улицу, идущую к морю – там порт, люди, – и вдалеке едва разглядела залитыми потом глазами несколько человек с оружием.

«Солдаты! Патруль!» Силы ее утроились, но коренастый настиг женщину и больно схватил за плечо.

– Помоги… – выдохнула она, пытаясь вырваться, и повернулась к военным вдали, но широкое лезвие ножа уже вошло ей точно под левую лопатку.

– Помилуй, Гос… – Не договорив, женщина грузно осела на землю. Глаза ее завороженно уставились в одну точку.

Подбежал сутулый, тяжело дыша, и с размаху толкнул Ираиду Петровну в грудь. Она упала на спину с глухим стуком, как не может падать живое тело.

Вдалеке послышались выстрелы и крики.

– Уходим быстро! – крикнул коренастый и, наскоро обшарив карманы убитой, ринулся вниз по улице.

Сутулый, его напарник, устремился за ним, как вдруг споткнулся и остановился.

– Не стой, подстрелят! – крикнул коренастый на бегу, но было уже поздно.

Сутулый сделал несколько шагов вперед и упал лицом в пыль. Как видно, сегодня у него был неудачный день. Коренастый крепыш пожал на бегу широкими плечами и свернул в проход между домами. Уйти от погони оказалось не трудно.

Через полчаса он докладывал главному, что операция прошла не так гладко, как предполагалось вначале.

– Из какого окна она выскочила наружу? – придирчиво спрашивал главный.

– Неизвестно, только ясно, что на первом этаже, – оправдывался коренастый.

– Стало быть, она пряталась в каком-то номере и могла рассказать жильцам всю историю.

– Почему же они не подняли шум? – слабо возражал коренастый.

– Боялись и не хотели вмешиваться. Ну ладно, так или иначе, операция закончена.

– Да уж, – поддакнул коренастый, – я в эту гостиницу больше ни ногой.

– Зря ты так решил, – жестко проговорил главный, и глаза его блеснули. – Придется идти в гостиницу и узнавать там, кто жил в тех четырех номерах, что выходили окнами на улицу, потому что с той стороны она вышла.

Однако когда коренастый добрался до гостиницы, оказалось, что пришел пароход и все жильцы спешно бежали в порт. Красные подступали к Ялте, их никто больше не останавливал, каждый человек, облеченный ли властью, либо являющийся простым обывателем, озабочен был только собственным спасением.

Борис стоял на палубе парохода «Новороссия» и смотрел на медленно тающие на горизонте вершины крымских гор.

«Навсегда! Навсегда!» – звучало в его мозгу роковое слово. Он смотрел на уплывающий вдаль последний краешек России, и сердце его сжимала тоска. Пароход вез его на чужбину… Как горек хлеб изгнания…

Борис отвернулся, чтобы не растравливать душу.

Неподалеку сидели кружком чеченцы из печально знаменитого отряда полковника Дзагоева. Они разожгли прямо на палубе костер и жарили шашлык. Весь пароход представлял собой удивительное зрелище – что-то среднее между Ноевым ковчегом и лагерем зеленых. Плакали дети, пели солдаты, в дальнем конце палубы мычала смертельно перепуганная морским путешествием корова – артиллеристы конно-горной батареи провели ее по сходням на борт, несмотря на протесты экипажа, чтобы обеспечить себе пропитание в пути. По палубе шнырял странный невзрачный человек в сером пальто с потертым бархатным воротником, подходил к разным группам пассажиров, прислушивался, поводил острым лисьим носом, записывал что-то в книжечку. Чеченцы рявкнули на филера, он испуганно отскочил и продолжил свои изыскания в другой стороне.

К Борису подошел худой старик в пенсне, с унылой плешью и слезящимися глазами. Воровато оглядевшись, он прошептал:

– Господин поручик, не хотите ли купить бриллиантов?

– Нет, ничего не хочу. – Борис отодвинулся от старика, у него было сильнейшее подозрение, что пальто «ювелира» кишит вшами.

– Зря, очень зря, молодой человек! В Европе вам очень пригодятся настоящие ценности, а я крайне дешево отдам! – С этими словами старик снова приблизился вплотную к Ордынцеву.

Бориса передернуло от омерзения, он решительно отошел, бросив через плечо:

– Не хочу, да и не на что!

– Очень зря, очень зря. – Старик сморгнул слезу и собрался было последовать за Борисом, но споткнулся о филера и, радостно вцепившись в его пуговицу, завел с ним тот же увлекательный разговор. Филер, по всей видимости, бриллиантами не заинтересовался, но, в свою очередь, стал горячо нашептывать что-то старику – должно быть, убеждал того заняться совместным изучением благонадежности пассажиров. Борис выругался про себя и снова отвернулся от снующего по палубе человечества в миниатюре со всеми присущими ему пороками.

Крым уже скрылся за горизонтом.

Борис смотрел на бесконечные волны, среди которых виделись ему кусочки прошлой жизни. Вот революция, всеобщий радостный подъем, красные банты на груди у студентов, лавочников и интеллигенции. Радость на лицах интеллигентов вскоре померкла, потому что началась всеобщая говорильня и безобразный грабеж.

Вот морозная голодная зима восемнадцатого года, когда сожгли всю мебель и Борис бегал воровать дрова со складов на берегу Невы. Из еды тогда почему-то можно было достать только квашеную капусту, ее ели все, и жутким кислым запахом пропитался, казалось, весь город.

В следующей волне видел Борис синюшные губы умирающей матери, и даже слышался ему стук мерзлой земли о крышку ее гроба. После смерти матери он бросил пустую квартиру, выручил немного денег от продажи кое-каких вещей и решил пробираться на юг, чтобы отыскать сестру Варю, пропавшую в водовороте Гражданской войны.

Еще одна волна накрыла Бориса жарким бредом сыпняка. Вот махновцы выбросили его из поезда, слабого от болезни. Тогда он выжил чудом. Вот собрался расстреливать его на каком-то полустанке пьяный комиссар, но не успел дать команду, потому что его поезд тронулся с места.

Вот жаркое крымское лето девятнадцатого года, Борис в поисках сестры оказался в Феодосии, и там его забрали в деникинскую контрразведку из-за убийства, которого он не совершал. Борис вспомнил абсолютно безумные глаза штабс-капитана, что допрашивал и бил его в контрразведке. Его спас тогда полковник Горецкий – бывший знакомый по Петрограду, и, как выяснилось впоследствии, спас небескорыстно.

Следующая волна бежала из Батума, где смешались турецкие шпионы, греки-контрабандисты, аджарские разбойники и итальянские купцы. Борис вспомнил, как мягко входил нож в тело первого убитого им человека.

С того самого августа девятнадцатого Борис принял решение: он не может бесконечно убегать и спасаться, он будет воевать на стороне белых. С тех пор прошло полтора года тяжелейших испытаний и вот итог – эмиграция. Позади оставалась Родина – чужая, но все равно Родина, впереди была полная неизвестность.

Борис закурил, отвернувшись на минуту от моря, и снова стал смотреть на волны – это было гораздо приятнее, чем любоваться жалким человеческим муравейником на пароходе. Папироса ли, бесконечные волны или мерный шум пароходной машины сыграли свою роль, но Борис совершенно успокоился. Он начал думать, что его положение лучше, чем у многих. Он молод – нет еще и тридцати, – силен и здоров. За полтора года боев он даже не был серьезно ранен. Его не зарубили махновцы в степях Южной Украины, не утопили красные в Новороссийской бухте. Бог или везение помогли ему тогда спастись. Все это время он не испытывал никаких колебаний, он твердо знал, что будет воевать до конца, а после покинет Россию. Что бы ни случилось, с красными ему не по пути. Последнее, окончательное, решение далось ему легко, ведь у него не осталось близких в далеком Петрограде. Мать умерла, а сестра Варя ждала его в Константинополе. Борис надеялся, что там же он встретится с еще одним близким человеком – другом детства Петром Алымовым. Куда труднее было принять решение другим – тем, кто оставил в далекой России родных и близких или хотя бы надежду на то, что они живы.