Со все возрастающим беспокойством прослушал я несколько глав из истории этого верноподданного шакала околийского масштаба и, осознав атавизм своих демократических настроений, поспешил убраться в село, чтобы избежать новой случайной встречи на городских улицах с этим ярым врагом деревенских головных уборов.

Родился этот верноподданный шакал где-то в македонских лесах. Голод привел его в Софию. Законы правды и лжи он в теории воспринял на лекциях университетских профессоров, а способы практического их применения перенял у зловещих македонских головорезов. Благодаря такой подготовке он с легкостью завоевал скрипучий трон околийской Фемиды.

Природа отпустила господину судье столько сил, что ему недостаточно было судебных заседаний, дабы всего себя, без остатка, отдать служению царю и отечеству.

Кроме того, будучи поклонником германской высшей расы, он считал свой народ невообразимо диким и высшим своим долгом положил приобщить его к культуре.

Первым шагом на пути к поставленной цели было: отучить крестьян ходить по коридорам суда в шапках.

По утрам он усаживался на свой судейский трон; как ни в чем не бывало открывал судебное заседание, чтоб адвокаты и подсудимые думали: ну, пронесло, мол, на этот раз; и вдруг, в самый разгар свидетельских показаний, срывался со своего места и отправлялся рыскать по коридорам.

В притихший вал долетали его вопли:

— Сними шапку! Ту-тут тебе не огород… Попугало эт-такое! Что уставился, как ист-тукан! Пропащий н-народ. Я вас научу! Акт!.. Штраф!.. Пошел во-вон! Арестую!

А затем возвращался в зал — бледный, разъяренный, наводя страх и ужас на очередного подсудимого.

И поскольку каждый день в суд являлись все новые и новые истцы, ответчики и свидетели, входившие в здание суда прямо в шапках, — благородная битва за преодоление невежества кипела с неумолимой жестокостью.

2

В один из царских праздников — то ли день рождения, то ли именины его величества — должен был состояться парад полиции, инвалидов и благонамеренных граждан.

В этот день шакал задумал и осуществил нечто неслыханное во всей истории болгарского шовинизма.

Господин околийский судья выстроил на заднем дворе в три шеренги двух своих заместителей, архивариуса, трех писарей, машинистку и трех курьеров и принялся гонять их строевым шагом, репетируя прохождение перед властями на параде.

— Раз-два!.. Раз-два!.. — командовал судья, то шагая впереди всех, то наблюдая со стороны, достаточно ли воинственна поступь его подчиненных.

Обошли три раза вокруг мусорного ящика, повернули кругом, обошли еще три раза — наступило время кричать «ура».

— Как только я подниму руку, вы прокричите троекратное «ура». Оно должно быть таким мощным, чтоб повергнуть в трепет предателей отчизны!

Делать нечего — приказ есть приказ! Перевели чиновники дух, набрали побольше воздуху и гаркнули:

— Ура!.. Ура!.. Ура!.. Ура!.. Ура-а!

Жители стали переглядываться: «Откуда взялось войско в этом городишке, где даже гарнизона нету?»

— Партизаны! — испуганно крикнул кто-то.

— Они самые, — поддержал второй.

А Пеню Бакалейщик, толком не разобравшись, бросился опускать в своей лавке железные шторы и заорал:

— Спасайся, кто может!

Загрохотали железные шторы. Кто-то услышал этот грохот и завопил:

— Пулеметы!.. Захвачено здание суда!

Двое-трое преданных офицеров запаса сломя голову кинулись к полицейскому участку и доложили, что слышали даже женские голоса, кричавшие «ура». Начальник городской полиции побледнел и оперся о стол, чтоб не упасть: кто же не знает, что среди партизан есть и женщины!

Поднялось черт знает что!

Но пока полицейские и агенты собирались, пока заводили машины и заряжали автоматы, все выяснилось: околийский судья сам позвонил по телефону в полицейский участок.

— Не говорил ли я тебе, — заключил шакал свои объяснения, — что в этом г-городе живут сплошные идиоты!

— Но, господин судья, — вздохнул полицейский чин, — идиоты идиотами, а вы-то к чему ни с того ни с сего «ура» кричите? Разве не знаете, какая тревожная обстановка — под каждым кустом партизаны!

Однако, несмотря на переполох, парад состоялся.

Прошли инвалиды, проследовали офицеры запаса; и прежде чем выступить гимназистам — показалась судебная команда. Впереди всех шагал сам околийский судья, за ним — два его заместителя, дальше архивариус, писарь и машинистка, а потом все остальные.

«Картина, достойная кисти Айвазовского!» — как говаривали в старину писатели.

У машинистки были очень толстые ноги, но она гордилась ими и старалась шить себе платья как можно короче.

Сухопарый и долговязый архивариус напоминал глисту, а переваливавшийся рядом с ним писарь был этак обхвата в три.

Невзирая на торжественность момента, по рядам зевак прокатился смех.

— Гляди! — крикнул кто-то. — Пат и Паташон!

Новый взрыв хохота.

Не удержалось от смеха даже принимавшее парад начальство.

Машинистка от смущения споткнулась и чуть было не упала, но архивариус поймал ее на лету.

— Ай-ай-ай! Чуть ногу девушка не сломала! — с притворным сочувствием произнес один из городских шутников, но сосед поспешил его успокоить:

— Не бойся! Такие сваи не так-то легко сломать!

В это время судья в приливе восторженного патриотизма поднял руку, обернулся и крикнул так, чтоб заглушить крамольный смех:

— Болгарии — ура!

Но осмеянные толпой двое заместителей судьи шли, крепко стиснув побелевшие губы; машинистка, плача, одергивала книзу платье, а писари, увидев, что стоящее на тротуаре высокое начальство смеется, тоже начали хохотать. Одному лишь архивариусу удалось выдавить из своей длинной глотки тоненькое и жалобное:

— У-ра-а!..

Не услыхав позади себя стройных и мощных раскатов, судья обернулся и, чтобы зажечь своих подчиненных энтузиазмом, яростно рявкнул:

— Ура-а!.. Ура-а!..

Один из молодых судей, нарушив дисциплину, вышел из строя, шмыгнул в сторону и поспешно скрылся в толпе. Другой стойко выдержал публичный позор до самого газетного киоска в конце улицы, где вся манифестация распалась сама собой.

Но там даже он поднял голос.

— Господин околийский судья, — сквозь стиснутые зубы произнес он, — то, что вы проделали с нами — постыдно. Официально заявляю вам, что подаю в отставку и перехожу в адвокаты. Прошу сообщить об этом в министерство.

— Ага! — злорадно прошипел шакал. — О-о-опередить меня хочешь? Почуял, с-сукин сын, что я сам с-собирался ходатайствовать о твоем увольнении. Не на-намерен терпеть «левых» во вверенном мне учреждении.

— Если б ты не был судьей, — сказал побледневший заместитель, — знаешь, какую пощечину я бы тебе закатил!

— Ч-что? Т-ты угрожать? — укрылся на всякий случай судья за спину архивариуса. — Х-хорошо же, ув-ви-дим! Ты еще яв-вишься ко мне в с-суд! Яв-вишься!

— Этого удовольствия я тебе не доставлю! — махнул рукой заместитель и направился к почте, чтобы послать телеграмму с просьбой об отставке.

3

Околийский судья неусыпно следил также и за направлением высокой болгарской политики, посещая все собрания, на которых выступали ораторы, присылаемые «Центром национальной пропаганды». Объективность в судье он считал вредной, отжившей традицией и в открытую провозглашал непримиримость своих общественных позиций. Что бы ни говорил оратор, шакал неизменно брал слово и отрывистым лаем, с определенностью, не оставлявшей и тени сомнения, изрекал:

— Я гов-ворю от имени всех че-честных националистов на-нашей околии. От имени н-нашего народа заявляю вам, что я не до-доволен вашими туманными выск-казываниями. Мы хотим услышать нечто бо-более определенное относительно ме-мер, которые предпринимает правительство для уничтожения врагов государства и достижения на-национального единства. Я п-прошу господина оратора довести до с-сведения царского п-правительства Бо-Болгарии, что народ на-нашего края заявляет: