— Попадиюшка ты моя… — умильно улыбнулся он. — Эх, попадиюшка… Нарвала бы немного лучку, перекусили бы, проголодался я что-то…

Растревоженная супруга так трясла и колотила одеяла и подушки, что пух разлетался по всей комнате.

Попадьиха уже совсем было решила, что по крайней мере три дня она с попом словом не перекинется, — ведь какое приданое она ему принесла! Тридцать декаров земли, не считая виноградника, не считая одеял, не считая одежды, не считая спальни, не считая денег!.. Но когда сообразила, чего хочет поп, опешила от удивления.

— Да в своем ли ты уме, благочинный! Это сегодня-то луком пробавляться?

— Поедим что бог даст! — наставительно пробормотал поп, уклоняясь от прямого ответа. — Так уж получилось… Эти пакостники ни одного ягненка в церковь не принесли…

— Да как же это?.. Цыгане нынче и те…

— Знаю, знаю! — И поповские глаза снова сверкнули.

Попадьиха поспешила из комнаты. Нарвала в огороде луку, почистила его, вымыла под краном — даже не заметила, что со всех сторон заглядывают любопытные соседи, которым не терпится узнать, какой же все-таки обед готовит попу попадьиха.

Подсел отец Марко к кухонному столу, отломил кусок от зачерствевшего ломтя хлеба, посолил его, разжевал как следует, но, как попробовал проглотить, чуть не подавился, — отвыкло поповское горло от черствого хлебушка.

В то же самое время за столами вранячан разливалось веселье. Только умолкал один, другие тут же вставляли новые подробности праздничных поповских злоключений.

— А вы знаете, что дед Петко, пономарь-то, больше всех пострадал? Не протянуть долго бедняге!

— Ох, не говори!

— Право слово!.. Как вошел старина в церкву, да как увидел поп, что идет он без барашка на противне, — так стеганул его кадилом, что старик еле живой до дому добрел. «Садись-ка, отец, поедим», — зовут его сыны, а он молчит, сопит и только крестится.

— Ну и ну!..

— Здорово он его!..

— Бросьте вы о старике вашем судачить! С попом-то, с попом поглядели бы, что было! Как глянула попадьи-ха на его пустую торбу — подскочила к нему с луком надерганным и давай нахлестывать — хлесть с одной стороны, хлесть с другой, хлесть, хлесть, — покамест весь лук в его бороду не всадила! Придут не нынче-завтра братушки, посмотрят на попа и диву дадутся: «Поп-то черный, а борода зеленая!»

— Ха-ха-ха!.. Чего доброго, в музей такого отправят!

— Хо-хо-хо!.. Хи-хи-хи!..

Потешались вранячане и над тем, как они попика своего перехитрили, веселились и просто так — от радости, что братушки все ближе и ближе подходят…

1944

Перевод Б. Диденко.

ШАКАЛ

Посвящается Петко Лалову

1

Городок наш принадлежит к числу тех разбросанных по Дунайской равнине поселков, которые поспешили скинуть сельское свое обличье, не успев еще обзавестись городским платьем.

Жители по-прежнему ложатся и встают с петухами, а в так называемом городском саду безраздельно хозяйничают поросята.

По вечерам на крыши домов вместе с сумерками опускается облако — иногда это белые клубы пыли, вздымаемые стадами коров и овечьими отарами, иногда — терпкий синеватый дым, разносящий ароматы соломы и навоза, которыми топят печи. Чаще всего дым и пыль смешиваются, и тогда стелющееся над крышами облако держится особенно долго.

Нельзя сказать, чтобы в городке вовсе не было электричества, но дает его мельничное динамо, так что свет то горит, то нет — в зависимости от уровня воды в нашей речушке, такой романтической под сенью ив.

Есть у нас в городке и земледельческий банк, и читальня, и полицейский участок, но наибольшей известностью среди городских учреждений пользуется околийский суд, куда сходятся по своим делам и тяжбам крестьяне и с придунайской равнины и с гор.

На днях я зашел в контору к своему куму — адвокату, но соседский сапожник сказал мне, что тот отправился в суд и что искать его надо там.

Вступил я в храм околийской Фемиды, отыскал адвокатскую комнату и осторожно заглянул в нее, дабы не помешать адвокатуре в ее проникновенном изучении неисповедимых путей правды и лжи. Не выпуская дверной ручки, я просунул голову в щель, чтобы подать куму знак, но моя деликатность оказалась излишней, так как в тот же миг святую тишину храма нарушил какой-то человекоподобный лай:

— Г-где на-находишься! С-сними ша-шапку! Кто кричал, кому?

Я обернулся, и тут же с удивлением понял, что крик относится именно ко мне.

Какой-то застегнутый на все пуговицы человек с лицом фанатика вперил свои желтые шакальи глазки в мою шапку. Губы у него дрожали — ужас, обуявший его, был так беспределен, словно он увидел не самую обыкновенную добруджанскую баранью папаху, а двухтонную бомбу, летящую с самолета прямо ему в голову.

Я ответил добродушной, вполне благовоспитанной улыбкой, но это еще больше взбесило шакала:

— Тебе го-говорят или нет? Сними шапку!

— Шапку я, милейший, привык снимать, только когда сам сочту нужным, — примирительно и спокойно говорю я шакалу.

— Что-о? З-здесь официальное, присутственное м… м… место!

— Не официальное, а нейтральное, — улыбаюсь я. — Разве вы не видите, что я стою на пороге?

Оборачиваюсь, чтобы поделиться с адвокатами своим недоумением, но те замерли, затаив дыхание, словно перед ними не какой-то жалкий шакал, а дикий рассвирепевший африканский лев. Ах, черт подери!

— Я на тебя акт составлю! Я н-научу тебя к-ка-ак в ш-шаике ходить!

— Ну что ж, это ты можешь! — медленно, но грозно надвигаюсь я на него. — Хоть два штрафа тебе уплачу, а шапку снимать не стану! С-слышишь?

— С-слышу! С-слышу! — поспешно отступил назад шакал и ринулся куда-то в канцелярии составлять акт.

— Бежим, брат, бежим! — схватил меня кум за руку и изо всех сил (а человек он крепкий) потащил вниз по лестнице.

— Да подожди! Не желаю я удирать от какого-то шакала! — вырывался я. — Черт с ним, уплачу штраф!

— Идем! Идем скорей! — не отпускает меня кум. — Ты же ничего не знаешь!

Нам удалось смешаться с затопившей коридоры толпой истцов и ответчиков; а выбравшись оттуда, мы укрылись в конторе кума, расположенной неподалеку.

Только там он перевел дух, вытер со лба пот, наклонился ко мне и, хотя в комнате никого, кроме нас, не было, зашептал:

— Послушай… Он ведь не только ш-шакал!.. Он же еще и п-патриот! Если только он догадался, кто ты и откуда, а главное, если он сообразил, что ты мне родня и приятель, — прощай моя адвокатская карьера! Он так начнет меня мытарить с назначением дел к слушанию и пересмотрами, что от меня все клиенты разбегутся. Видал, как все адвокаты уткнулись в свои бумаги? Чтобы судья, не приведи бог, не подумал, что этот деревенщина, не пожелавший снять шапку, пришел к кому-нибудь из них. Я и сейчас не уверен, что гроза пронеслась… Он еще может взять да арестовать тебя! Ведь это… Как ты его назвал? Шакал? Нет, это гиена! Ягуар! Разъяренная очковая змея. По его милости добрая половина наших адвокатов сослана в концентрационные лагери.

— Да скажи, наконец, кто он такой, этот господин?

— «Господин»?! Да воздаст за все господь бог этому господину! — И мой перепуганный кум воздел руки к грязному закопченному потолку конторы, хотя и не принадлежал к числу правоверных христиан. — Да это Гюлгелиев, наш околийский судья. Фашист! Зверь лютый! Скотина! В городе ходят упорные слухи, что он один из тех, кто отлично знает, где нашли смерть многие «без вести пропавшие» коммунисты.

…Как известно, так называемые демократические настроения обладают известной инерцией, то есть сохраняются в нашем сознании несколько дольше, нежели общественная обстановка, которая их породила.

В силу этого психологического атавизма в моей душе уцелели остатки демократических представлений, возникших еще в ту эпоху, когда гражданин мог требовать уважения к его личности и свободе. Я упустил из виду, что мы уже вступили в эру оголтелого гитлеризма, когда самый невежественный околийский судья может быть законодателем более непреклонным, чем Солон, более мстительным, чем древнегреческие эринии, сами приводившие в исполнение свои приговоры.