– Что вы здесь делаете? – спросил солдат.

– Пытался найти дорогу, – ответил Морган.

– Здесь нет дороги.

– Теперь уж вижу.

С минуту они разглядывали друг друга. Доддс или, может быть, Маккензи был рыжеволос, с усыпанным веснушками лицом.

– А вы? – спросил Морган.

– Что – я?

– Что вы делаете здесь?

– О, я ищу. Просто ищу, – ответил солдат.

– Что ищите? – не понял Морган.

– Приключений, – ответил солдат, и лицо его расплылось в улыбке.

Теперь он казался не таким сердитым. А возможно, лицо его сделал мягче свет.

– Вас может удивить, что здесь можно найти, – продолжил он. – Идемте, и я покажу.

Морган последовал за ним за поворот, откуда уже не было видно ни моря, ни пляжа. В этой расщелине скалы было влажно и прохладно, но не было видно и намека на приключения, о которых толковал молодой человек, за исключением того, что он обернулся к Моргану и тронул того за китель.

Морган почувствовал тревогу и дрогнувшим голосом спросил:

– Чего вы хотите?

– Того же, чего хотите и вы.

– Я не понимаю.

– Вот как? Действительно? Но когда я увидел вас в госпитале, то подумал… я подумал, что вы понимаете. Я увидел это… я увидел это в ваших глазах.

Теперь он заглядывал Моргану в глаза, словно пытался вновь отыскать то, что увидел тогда. Но настоящее откровение находилось гораздо ниже, в чем и убедились его дрожащие пальцы.

– Так-то лучше, – проговорил он неожиданно глухим голосом. – Я знал, что не ошибся.

– О, и я вижу. Господи!

Теперь оба видели все. Сомнений не осталось. Чтобы Морган смог во всем удостовериться еще лучше, молодой человек положил ему руки на плечи и потянул вниз.

Длинный изгиб побережья, купающийся в ясном свете солнца, всегда казался ему воплощением чистоты и невинности. Свои же собственные желания он воспринимал как врага этой чистоты, как захватчика, который прокрался на берег, прикрываясь камуфляжем. Но теперь его желания отражались в теле другого и безо всякого прикрытия. Ему казалось невероятным, что он держит в руках не свою, а чью-то чужую плоть. Ощущение было шокирующим, а примитивный облик того, что он держал в руке и что напоминало какой-то корень, казалось, не имел в себе ничего человеческого. Окружающий мир неожиданно исчез – как абстракция, как сон. И тем не менее Морган понимал, что это самое реальное из всех реальных мгновений его жизни.

Не оставалось сомнений в том, чего хочет от него молодой человек, и он, лишь мгновение поколебавшись, уже не сопротивлялся, в то время как мозг его перебирал слышанные еще в школе слова, обозначавшие то, что он уже держал во рту. Когда ребенком он трогал себя, то называл свою штуку противной игрушкой, а потом молился по ночам, чтобы от нее избавиться. Он подумал о матери, а затем мысленно вернулся в Истборн, в бассейны, где толкался среди упругих тел других мальчиков, которые смеялись над ним и спрашивали друг друга, все ли видели «форстерова петушка, эту противную коричневую фигульку». Насмешки он воспринимал как приговор суда, и приговор этот окрашивал с тех пор его желание – так, что он оказывался как бы вне собственного тела и ничего не мог с собой поделать. Но сейчас все обстояло по-другому. Нет, его тело было с ним – существо, жившее собственной жизнью, и он не смог подавить его волю, особенно в тот момент, когда в него хлынуло потоком нечто, обладавшее острым, странным и несколько медицинским вкусом.

И все закончилось в одно мгновение. А потом этот человек, застегнувшись, стал уходить, бормоча не то вежливо, не то с испугом:

– Спасибо, сэр… вы немного подождите… дайте я пройду первым…

И оставил Моргана, который, в мокрых до колен брюках хаки, шатаясь, поднимался на ноги и набирал в горсть соленой воды, чтобы прополоскать рот. О, если бы они видели, что он сейчас делает, что он только что делал… и его мать, о, как это ужасно, и Мэйми, и тетя Лаура, да и любая из напудренных старух, что, как некий ореол, окружали его жизнь… Они бы попросту онемели. Все они поняли бы, как он понял и сам, что сегодня перешел некую внутреннюю черту, оставив по ту сторону их мир, мир чайных вечеринок и старомодного остроумия. Мир телеграмм и ярости.

Когда он вновь выбрался на солнечный свет, то ожидал, что все станут на него смотреть. Все всё узнают. Вторая волна шока нахлынула на Моргана с медленным осознанием того, что, несмотря на его переход в совершенно иное качество, вселенная в его отсутствие не прекратила своего существования. Компания мужчин бросала друг другу мяч, и, когда он упал рядом с Морганом, тот поднял его и швырнул назад, играющим. И никто из них даже не бросил взгляд в его сторону.

У основания ступеней, когда он принялся взбираться на береговой утес, он встретил знакомого, и они дружески поздоровались. Никто не выкрикивал его имени, никто не указывал на него пальцем, никто ни в чем не обвинял.

Тем не менее страх, которого Морган минуту назад не испытывал, все же настиг его. На полдороге вверх колени отказались сгибаться, и он едва не потерял сознание. Пот выступил на лбу. Скорчившись, чтобы прийти в себя, и опустив голову вниз, он шептал, до конца не веря в то, что случилось:

– Это произошло… произошло…

Ему было тридцать семь лет.

* * *

Все последующие дни единственным оставшимся у него чувством была печаль. Ни сожалений, ни раскаяния. Вступи он на эту дорожку, как он полагал, в нормальном возрасте, когда он был молод, легко возбудим и страстен, он мог бы испытывать и сожаления, и угрызения совести. Но и счастье его тогда было бы более полным. Однако теперь что-то безвозвратно ушло; Морган жил жизнью скорее духовной, а не телесной, жизнью холодной, несколько однобокой, исключительно внутренней (почему люди думают, что их связывает только плоть?).

В любом случае его голод не был утолен. Даже в те моменты, когда тело Моргана испытывало удовлетворение, душа его жаждала любви. Эти несколько минут у кромки моря дали ему нечто и сейчас же забрали назад. И не было никакой возможности совершить обратное движение, ведь он даже не знал имени этого молодого человека. Не оставила его и печаль; лишь трансформировалась в общее мрачное настроение, в чувство несостоятельности, принявшее весьма прихотливое выражение во время званого обеда, когда его вырвало. Слава богу, здесь легко было поставить диагноз: у него признали желтуху и отправили подлечиться в офицерское отделение Главного госпиталя. И хотя болезнь с течением времени отступила, недомогание духа осталось неизлеченным.

К тому времени он жил в Египте уже полтора года, но все еще не научился любить эту страну. Бывали вечера, когда, вернувшись один в свою комнату, он чувствовал смертельную усталость. «Неужели теперь всегда будет так?» День за днем тянулась привычная череда событий, похожих одно на другое. Отупляющая власть привычек, начисто лишенных чувства. Время от времени на него нападал страх – а вдруг единственными значимыми вещами, которые он вывезет отсюда, будут умение плавать и пользоваться телефоном?

Но теперь у него хотя бы было приличное жилище. Через приятеля его свели с некоей Ирэн, гречанкой, говорившей по-итальянски, владелицей двух пансионатов в Рамлехе на востоке города, где проживали большинство иностранцев. Его работа почти ежедневно заставляла его приезжать сюда, поскольку большинство крупных зданий в этом районе снимал Красный Крест под госпитали. Теперь Морган путешествовал в обратном направлении – назад, на площадь Святого Марка, где он писал и передавал начальству свои отчеты.

Ездить на трамвае было скучным занятием – потерянное время, которое не вернуть. Но во время одной из поездок, когда холодным зимним вечером Морган направлялся домой, он вдруг отвлекся от своих тусклых мыслей, осознав, что над ним склонился некий молодой человек в форме кондуктора. Морган полез было в карман за билетом, но молодой человек остановил его жестом руки.