– Я хотел спросить вас кое о чем в связи с этими стихотворениями, – сказал Морган.

– О, на сегодня хватит, – покачал головой Кавафис, откладывая листы в сторону. – Боюсь, я вас утомил.

И он ушел от темы, начав размышлять вслух о падении цен на хлопок и о том, как это повлияет на рынок.

И все! В конце вечера, когда Морган собирался уходить, у него возникло ощущение, что в воздухе висят слова, которые так и не были произнесены. Но он также понимал, что два прочитанных Кавафисом стихотворения ответили на то, что он – почти – сказал. Поэт смотрел на него с иронией и удовольствием, хотя в глазах его застыла усталость. Они пожали друг другу руки, и Морган запнулся на мгновение, перед тем как выйти в ночь.

Несколько дней, последовавших за этим вечером, Моргана терзало предположение, что, если бы Кавафис посетил притон курителей гашиша, он наверняка взял бы того молодого человека за руку. И они возлегли бы на кровать в одной из задних комнат, после чего поэт воспел бы красоту юноши в прекрасных стихах.

* * *

Его одиночество сделалось столь огромным, что заполнило всю жизнь без остатка. А вместе с этим чувством пришла и некая капризная придирчивость, так что, если бы опыт, которого он страстно желал, был бы предложен ему, Морган мог бы от него и отказаться. Временами, склоняясь над солдатами, лежащими на больничных койках, он думал: знай эти мужчины, такие правильные и достойные, в каком ужасном состоянии он находится, они бы захотели ему помочь. Но он не мог говорить, а лишь слушал.

«Земля полна мертвых тел. Их руки и ноги торчат на поверхности».

Несмотря на то что он только выслушивал чужие рассказы, картинки, встающие перед ним, были необычайно живыми.

«Когда взрывается мина, получается такая мешанина, что иногда приходится пробиваться через трупы».

Ужасно. Ужасно даже думать об этом. Морган максимально приблизился к реалиям войны. И сам театр военных действий теперь был ближе, хотя все еще оставался на приличном расстоянии.

«После атаки они лежат между траншеями, и запах стоит ужасный, особенно когда светит солнце и дует ветер».

Он думал о телах, сжигаемых в Бенаресе. Многочисленные костры, жар которых ощутим даже на большом расстоянии, запах сандалового дерева и горящей плоти – воздух от этого делается спертым и нездоровым. Каким бы равнодушным ты ни хотел оставаться, твой беспокойный взор неизменно устремлялся к запеленатой фигуре в центре костра. Одна из них, как помнил Морган, у которой непроизвольно сократились мускулы, вдруг воздела руку к небесам и держала ее так, пока слуга не разбил обгоревший остов палкой.

Нельзя было так концентрироваться на мертвых; лучше обратить внимание на живых, к которым относились и эти раненые солдаты. Большинство из них должны были провести в госпиталях неделю-две, после чего их вновь отправят в ад; но, по крайней мере, хотя бы две недели на них будут смотреть как на людей, а не как на пушечное мясо, за ними будут присматривать, заботиться о них, держать между свежими простынями. Морган был рад дать волю своим братским (а может, материнским?) чувствам. И одним прекрасным днем в ответ на заботу он получил нечто божественное, причем там, где менее всего ожидал.

Госпиталь в Монтазахе, за восточной окраиной города, когда-то был дворцом хедива, и его элегантно-величественный вид неизменно радовал Моргана. Подъезжая от станции по аллеям цветущих олеандров, он каждый раз по-новому открывал для себя гармоничную комбинацию изразцовых стен, беседок и мавританских арок. Госпиталь располагался в саду, где среди рощиц тамариска росли розы и перечные деревья. С края скалистого утеса, с террасы, за дворцом открывался вид на залив с прихотливо вырезанной береговой линией, украшенной очаровательными рифами, мысами и волноломами. Моргана настолько очаровал этот вид, что он не сразу обнаружил ведущие вниз ступени, вырезанные в камне. Когда же спустился, то был поражен, увидев в сем прибрежном Эдеме огромное количество мужчин разной степени обнаженности. Их были сотни – маленькая доброжелательная армия, воины которой обнажили грудь и ноги, а многие и вовсе разделись донага, чтобы играть, плавать, удить рыбу, бороться, болтать, слушать небольшие оркестры, которые здесь же импровизировали, качаться в гамаках или просто бесцельно слоняться туда-сюда. Никто на Моргана и внимания не обращал – каждый всецело погрузился в созерцание самого себя. Будто видение рая – но еще более того Морган был ошеломлен на закате солнца, когда, придя на вершину поросшего деревьями небольшого холма, увидел, что его как короной опоясывает цепочка мужчин. Среди пурпурных теней и оранжевых всплесков света их коричневая кожа сияла наподобие разогретого металла, и сияние это оттенял голубой цвет их льняных шорт и розовато-лиловый тон рубашек.

Вскоре Морган вернулся туда, а потом возвращался еще и еще. Это место не переставало удивлять и восхищать его, но особенно эффектным оно бывало именно в часы заката, когда все краски горели особенно ярко. В один из таких моментов он оказался на пляже один и достаточно осмелел, чтобы освободиться от формы офицера Красного Креста. И вот он оказался стоящим по пояс в воде в одних трусах, а потом к нему на осле подъехал молодой солдат и принялся раздеваться. Морган смотрел, как совершенно нагой юноша пытается затащить осла в воду, а тот упирается, направляясь в противоположную сторону. Осел в конце концов вышел победителем, но Морган сохранил в памяти те моменты их противостояния, когда красный отсвет солнца трепетал на напряженных мускулах молодого человека, а песок, взрытый копытами упирающегося животного, оказался расчерчен полосами, подобными перьям. Настоящая картина, обернувшаяся реальностью, чья красота предназначалась только для него одного.

* * *

Как-то, идя по волнолому, Морган услышал обрывок разговора, который заставил его замедлить шаг. Остановившись, он обернулся и спросил:

– Кто из вас принадлежит Королевскому полку Западного Кента?

– Мы все, сэр, – получил он ответ.

– А знаком ли вам Кеннет Сирайт?

Послышались одобрительные восклицания. Ну как же! Они все его знали. Самый дружелюбный офицер в полку! Прочие офицеры не так хорошо относятся к рядовым. Отличный товарищ!

– Он не здесь, не с вами? – спросил Морган.

Нет, Сирайт остался в Месопотамии. Там было спокойно, хотя Сирайт не любил покоя. Сами они дрались в Турции. А один из молодых людей, лукаво смотревший со стороны, спросил Моргана:

– А где вы познакомились с капитаном, сэр?

– Мы… мы вместе плыли в Индию, – ответил Морган.

Его голос дрогнул и затих. Как памятен был тот разговор – сияющее море, ароматы Аравии в воздухе. И слова, неожиданные слова: «Во всем виновата жара». Морган побывал в Индии, но жара не сломила его, и он остался вполне респектабельным англичанином.

Неплохо было бы рассказать об этом Сирайту, повстречайся они вновь. Другие люди, как правило, признаются в собственных грехах; он же, Морган, мог сознаться лишь в отсутствии оных. Весьма постыдное обстоятельство, если подумать; нечто вроде деградации.

Размышляя об этом, он нетвердым шагом покинул волнолом и вышел на берег залива. Был почти полдень, и жара стояла почти невыносимая. Камни, деревья могли послужить здесь препятствием, особенно при высоком приливе. То, что он счел поначалу проходом, обернулось тупиком, и Морган повернул было назад, когда обнаружил, что он не один.

Молодой человек, солдат, с перевязанными руками, мочился на корни дерева. На нем были короткие брюки, которые он, занимаясь своими делами, расстегнул, но когда закончил, застегнул не полностью. Он окинул Моргана почти враждебным взглядом.

– Вы говорили со мной, – сказал он.

– Прошу прощения, я молчал.

– В палате, на днях. Помните?

Морган пребывал так далеко от обычных своих занятий, что ему потребовалось время, чтобы понять, где он и что происходит. Конечно, он беседовал с ним на той неделе. Саму историю он не вспомнил – молодой человек не произвел на него особого впечатления. Маккензи? Или Доддс? Ранен во время атаки? Среди пациентов госпиталя встречались такие, кого не замечаешь, хотя этот парень был вполне заметен – напряженный и сердитый.