— А может, у вас так водится! Известны ваших краев обычаи: спать ложитесь — обуваетесь, подымаетесь — разуваетесь!

— И окошки топорами моем! — подхватил шутку старик, показывая черные, источенные табаком зубы.

— Отдаешь, что ли, за мою цену?

— Две с половиной!

— Что — «две с половиной»?

— Двадцать две с половиной сотни! — вопит крестьянин, хватает старуху за руку и встряхивает, норовя прихлопнуть ее ладонь своей в знак окончания сделки, в то время как бабка, выкатив глаза, скособочившись от натуги, вырывает кисть: кажется, она вот-вот тюкнет старика своим длинным и острым, как клюв, носом.

— Не бывать по-твоему! Ни динара не накину! Вон… Вон сын стоит, пусть он добавляет, коли есть охота!

Крестьянин отпускает старуху, вновь подтягивает к себе поросенка, кидает наземь еще немного кукурузных зерен:

— На-ка, схрумкай, порадуй господина. Засмотрелся он на тебя.

Андрия и впрямь не мог отвести глаз от молодого, норовистого животного: кабанчик непрестанно, словно ложками, рыл копытцами землю, забрасывал себе на спину, пыхтел и тоненько, протяжно, точно крошечный паровозик, повизгивал.

— Соглашайся, мама.

— Не получит он больше ни гроша! А ты хорош: нет чтоб сказать: «Не уступай, мама», а ты: «Соглашайся!» Согласилась бы, если б совсем из ума выжила!

Крестьянин уже и не глядит на нее, сматывает веревку, делая вид, что уходит с рынка: надоела ему, дескать, бессмысленная перепалка.

— Двадцать две! — кричит ему в спину старуха. — И это последнее мое слово! Язык себе вырву, а больше не дам!

Старик остановился; смотрит задумчиво на своего поросенка. Затем машет рукой Андрии. Тот не трогается с места, не в силах оторвать взгляд от разгоряченного кабанчика, с урчанием поливающего землю струйкой мочи. «Нет, не хочет, — думает об Андрии старик. — Важен больно, чтоб заниматься каким-то поросенком. А ведь дай ему бог в его господской жизни хоть разок еще живого поросеночка увидеть! Неохота, конечно, дешево отдавать. Да только в доме даже кофе нет. Моя карга глаза мне выцарапает».

— Осанистый у тебя сын, — говорит он старухе. — Он что, всегда был такой важный?

— Да знал бы ты, какой у него чин, по-другому бы со мной разговаривал! Не молол бы ерунды!

— Зря пугаешь. Не заячьего племени. Сказать тебе, из каких я геройских краев родом, подберешь свою господскую юбку и — деру! Ладно, шучу, шучу, честное слово. Давай двадцать две, раз уж ты так в моего кабана вцепилась. Забирай, а я возьму свою веревку и пойду домой пораньше.

Бабка даже подпрыгнула от радости.

— Откуда у меня такие деньги?! Сын даст!

Андрия, посмеиваясь, заплатил. Потом они жали и трясли друг другу руки. Ковачевичу пришлось выслушать долгую речь, состоящую из добрых пожеланий и благословений: пусть ему и матери хорошо живется с этим поросенком; пусть хозяева, в здравии и веселии пребывая, хорошенько этого поросенка откормят; пусть, наконец, они этого поросенка, себе на радость, заколют и всласть полакомятся отменным шпиком.

— Матери моей, ей пожелай удачи. Она теперь ему хозяйка.

Старуха, в ожидании причитающихся ей по обычаю приветствий и напутствий, уже держала руку наготове и, когда крестьянин вторично призвал бога и добрых духов с тем, чтобы они принесли удачу всем участникам сделки и чтобы все, здесь начавшееся, получило счастливый конец, дружески сказала:

— Помоги и тебе господь, пусть обернется выгодой каждая монетка! Чтобы и впредь было кого на рынок вывести!

— И на тебя не напороться! — пошутил старик.

Поросенок перекочевал из рук в руки.

Теперь предстояло найти ему место в автомобиле.

Мать во что бы то ни стало хотела держать его подле себя, твердя, что на заднем сиденье места хватит.

— Он там все запачкает, мама.

— Да? Мне бы какой мешок, я бы туда его сунула.

— Задохнется.

— Нет. Будет себе дышать сквозь мешковинку, как ни в чем не бывало. Ты бы спросил, нет ли какого мешка в лавке…

Андрия стоял на том, что поросенку неплохо будет и в багажнике, на соломе, которую он готов принести с какой-нибудь телеги. Но мать недоверчиво качала головой: автомобиль, Андрия, штука непонятная, коварная, всего можно ждать. Вдруг на ухабе багажник откроется? Кабанчик выскочит и только его и видели. В два-три дня одичает в лесу, и тогда уж ничем его не заманишь. Много лет назад у нее сбежал поросенок, не из машины, конечно, с телеги. В первые дни еще удавалось подманить его на зерно, но прикоснуться к себе он так и не дал. А потом уже и на корм не приходил. Носился по кустам, совершенно одичавший. Никогда она не перестанет о нем сокрушаться, и зиму ту зимовала без мяса, без скоромной пищи.

А этот кабанчик очень ей нравится. И с виду, и повадкой — хорошую, спокойную породу сразу узнаешь. Такой не подведет, будет и сало, и ветчина, если, конечно, щедро подливать ему в корытце.

Она проверила, прочны ли стенки багажника, надежен ли запор, и согласилась.

— Сынок, а тут-то он не задохнется?

— Нет. Я так устроил, что туда поступает воздух прямо с гор. А ты могла бы, между прочим, купить поросенка и дома.

— Нету там таких.

— Отличник по всем статьям!

— Конечно, парень хоть куда!

Вот она, природа человеческая, подумалось Андрии. В городе места себе не находила, руки на себя наложить пыталась. И вот, пожалуйста: строит планы на будущее.

Справа, из придорожной гостиницы, доносился гомон. Андрия навострил уши:

— Что-то случилось…

— Да ничего там не случилось. Встретились люди, разговаривают.

— Ладно, может, это и называется разговором. Орут, точно через горы перекликаются.

Запах давно желанного жареного барашка щекотал Андрии ноздри. Ему захотелось войти внутрь.

— Возьмем барашка и вина?

— А есть на что?

— Найдется.

— Ты перво-наперво спроси, горячий ли. Холодного не бери.

Она тогда только успокоилась, когда увидела, как подрумяненную, с корочкой, тушку барашка сняли с огня и на большом пне рассекли на части.

— Мне, хозяин, седлышко. Килограмм.

— Андрия, куда ж столько?

— А что? На двоих.

— Много… И не спросил почем, разве можно так?

— Не беспокойся, не пропадет. Что останется, возьмем с собой.

Зал был полон; люди галдели, переговаривались во весь голос; все, сидя кто со стаканом, кто с бутылкой в руке, посматривали в сторону пня с таким нетерпением, точно их ждало даровое угощение.

— Погоди, обожди, сперва — господину с его матушкой! — кричал хозяин, пробиваясь к столу, у которого сидели Андрия и мать.

— Извольте, угощайтесь! Такого барашка нигде больше не отведаете, будьте уверены! А не понравится седло — верните, подадим лопаточки. Лопаточки — пальчики оближешь!

— Еще литр красного, — говорит Андрия.

— Пол-литра, — поправляет мать.

— Ладно, пол-литра вина и кувшин воды. Ключевой, холодной.

Барашек превзошел все их ожидания. Он пах молоком и розмарином. И хлеб домашней выпечки, пшеничный, с примесью кукурузной муки был только что из печи.

— А я боялась, надует, — сказала старуха. — Вишь, что просили, то и принес — седло. Знает, чтоб ему сдохнуть, кому лучший кусок подкинуть! Кто на машине приехал. Голытьбе и кости сойдут!

— Вкусно?

— Эх, сынок, не всякий день на столе барашек!

Старуха сосредоточенно ела. Почти беззубая, она ловко помогала себе пальцами, крошила хлеб, разрывала мясо, отправляя в рот довольно крупные кусочки, с удовольствием разжевывала, глотала, будто вернулась с поля, а не из больницы. От первого глотка вина она содрогнулась, но потом исправно допивала до дна все, что наливал ей сын.

— Чувствуешь, Андрия, как лозою пахнет?

— Да, конечно.

— Ну, в жизни своей так не ела, не пила! — Она улыбнулась. — А ты чего не пьешь?

— Мне нельзя.

— Почему?

— Милиция остановит.

— Вот беда-то… А мне, значит, можно?

— Можно. Ты же не за рулем.

— Ну да, спьяну можешь и в канаву сковырнуться, — сообразила она и, чуть помолчав, добавила: — Надо было, Андрия, и девочку взять. Детишки любят ездить. То-то была б ей радость!