А когда она привела в порядок комнату и случайно прислонилась к дверному косяку, уже не смогла вспомнить, в какой последовательности убирала, что раньше — подобрала книжку или сложила пижаму? Это одиночество, подумала она, у него нет ни начала ни конца, оно тянется за мной, убивает во мне решимость вырваться из отчаяния и тут же подсылает кого-то, неведомого, незнакомого; нет, все это слова, смешная фантазия, полузабытые видения прошлого, только боюсь, как бы воспоминания о них не разрослись до такой степени, что я уже не смогу разобраться в своей судьбе.

Из окна видна дорога, картина поминутно меняется, и он тоже всякий раз кажется другим. Радость он скрывает за очками, которые в конце концов пришлось надеть, врач уже по нему плакал, и такой, с повисшими руками, он не зачеркивает в ней того образа, какой представился ей однажды утром… Это было давно, его образ родился из сладких мечтаний, но с некоторых пор она возненавидела свои мечты, они разрывают ей сердце, и день кажется еще длиннее. Видение много раз исчезало, но всегда возвращалось вновь в первозданности, хотя частности менялись — то расплывались, то уходили в сторону.

Когда в прихожей зазвонил телефон, она оцепенела и пришла в себя только после второго звонка. Подняла трубку и привычно сказала: «Ленартова». Из трубки донесся кашель, потом раздался голос: «Добрый день. Это Кумер. Янез дома?» Она будто провалилась в пустоту и чуть было не спросила: «Какой Янез?», но вовремя спохватилась: «Нет, он еще не пришел». Снова послышался кашель, потом он сказал: «Извините, Марта, я немного простудился… Когда Янез придет, пусть мне позвонит». Только теперь она узнала человека, которому принадлежал голос; с Кумером она несколько раз сидела за одним столом на вечеринках, его взгляды были ей неприятны.

Она кивнула: «Я передам», опустила трубку и вдруг ясно увидела свои руки, с самого утра она не вспоминала о них. Заторопилась в кухню, ей стало легче, когда она поняла, что готовит обед. Первым должен был вернуться из школы Алеш, потом с работы — Янез, и оба тут же закричат: «Обедать, обедать!» Она встряхнулась и попробовала избавиться от того, кто приходит по дороге, хотя в то же время не хотела, чтобы он навсегда исчез из ее воображения. Пусть подождет, он умеет ждать, пусть постоит под соседским деревом, сейчас не холодно, к тому же он в плаще. Он ее знает: значит, она куда-то уходила и теперь не может все успеть за несколько минут; Янез любит, чтобы обед ждал его на столе, попробуй докажи, что ей пришлось говорить с его знакомым, который оторвал ее от дел, нарушил порядок, пусть отключит телефон, чтобы она могла спокойно убрать дом и приготовить обед. Она устала, а ее дергает его же приятель, тот, что всегда простуживается, и при этом, пользуясь дружбой, еще и исповедуется в своих грехах. Скорее всего он хотел напомнить, что сегодня среда и их компания собирается в кегельбан. Я тону в мелочах, подумала она, хотя и стараюсь отделаться от вопросов, на которые не получу ответа. Ума не приложу, как мне раскинуть карты, как наладить свою жизнь, иногда вообще не понимаю, что со мной творится, безбожно смешиваю все на свете, мысли путаются, переплетаются, словно в каком-то фантастическом сне. Сама у себя краду любимые мечты, через минуту их возвращаю, а потом не знаю, что с ними делать.

Трижды он открывал дверь на террасу, казалось, он подражает самому себе и все же сделает это в четвертый раз. В такую минуту даешь волю своему воображению, подумал он, и тут же пропадает всякая граница между фантазией и действительностью. Может быть, на меня еще действует соленый ветер с моря, ведь я здесь всего третий день. Вечером по временам ему чудились голоса чаек, кричащих в пустоте, будто что-то сжимает им горло, и они не могут закрыть клюв, чтоб расколоть им небо, прежде чем их приманят берега. И дорога в отель очень напоминает дорогу, что вьется от моря к дому, на ней почти не остается птичьих следов. Он никогда ни к кому не обращался со своими проблемами, когда сам не мог разрешить их до конца, уходил в себя и часами молчал, так что домашние уже начинали прижимать уши к двери кабинета. А сейчас его неожиданно так скрутило, что несколько дней назад он решил уехать в уединенный горный отель, оставил дома автомобиль и сел в поезд. Это было как удавшаяся карнавальная шутка, уже на второй станции он пришел в хорошее настроение и даже начал развлекать свою попутчицу: «Ручаюсь, вы едете к своему другу, который только вчера ушел в армию», — говорил он, а она только улыбалась и длинными тонкими пальцами закрывала лицо.

В отеле народу было мало, можно было ходить из номера в номер и рассматривать в окна покрытые лесом горы. Он приветливо здоровался с официантками и горничными, позволял ухаживать за собой и баловать мелкими услугами, только боялся, чтобы новый день не принес ему чего-нибудь неожиданного. После обеда, читая газету, вдруг поймал себя на том, что находится в блаженном состоянии, будто качается на качелях, и они не отпускают его, делают благодушным, а благодушие не так уж далеко ушло от прозы жизни, только с виду от нее не зависит, кокетничает своей независимостью. Так что на следующий день перед обедом он набрал номер своего предприятия: что нового, кто меня спрашивал, отослал ли Жунец свой проект, хотя перед отъездом поклялся, что на две недели умрет для всего на свете. Жене пошлет открытку — чистый воздух, хорошая еда, постель как дома, но адреса своего временного пристанища или убежища, как он в первую минуту, едва переступив порог отеля, его назвал, не сообщит, однако потом он обо всем этом забыл.

После обеда он быстро просмотрел на террасе газету. Придвинул еще один стул, положил на него ноги, бросив при этом взгляд на пожилого человека — тот сидел в конце террасы и уже много часов подряд сам с собой играл в шахматы, долго думал над каждым ходом, раскуривал гаснущую трубку и ломал голову, как перехитрить противника, ошеломить решающим ходом, чтобы тот уже не смог прийти в себя. Он включился в игру, не решив при этом, за кого играет, это сразу изменило бы его роль, он потерял бы свою независимость и был бы вынужден кивать головой союзнику даже при неудачном ходе, но вскоре почувствовал, что все равно избавляется от напряжения, во всяком случае переключает внимание на что-то другое и в то же время не отягощает себя какими-либо обязательствами.

Проект — он работал над ним почти три года, — собственно, можно было считать законченным, но ни обнародовать, ни представить комиссии его нельзя, в нем недоставало той самой искры, которая заставила бы неподвижную кровь заструиться по жилам, вдохнула бы в него жизнь. И нужно отыскать то единственное место в проекте, где эта неведомая искра должна вспыхнуть. Да, но если на этот раз истина освещена волшебным светом, он может ее не найти, будет продолжать себя обманывать — верить в ее сверхъестественность, в то, что отыщет ее разве что в желудке одной из миллиона рыб, а на самом деле не исключено, что она явится ему в ту минуту, когда официантка поставит на стол тарелку с супом, и он заденет ее ложкой. Истина придет просто и буднично, словно она давно уже в нем, только он ее не замечал. Вдруг ему снова захотелось спуститься в вестибюль, в телефонную кабину и кому-нибудь позвонить. «Мне все кажется, что я в своем кабинете на верфи и весь день говорю по телефону», — улыбнулся он. Посмотрел на шахматиста, что играл сам с собой; тот за это время передвинул одну-единственную пешку. Он издали оценил положение на доске, закрыл глаза и попытался вслепую найти следующий ход, хотя не знал, чей он, но как раз это его сейчас больше всего устраивало.

После обеда Янез взял газету и улегся на диван, она слышала, что он перелистывает ее, а не читает, как обычно. Она поймала себя на том, что ей трудно шевельнуться, любое движение вызывало боль. Возьмись она за посуду и начни складывать ее в раковину, звон тарелок оборвал бы напряженную тишину, помог бы примириться с собой. За обедом они перекинулись несколькими словами, в основном из-за сына, сидевшего тут же. Потом он убежал во двор, где дети давно ждали его играть в мяч. Вдруг Янез закричал, словно прочел эту новость в газете: