Огляделся. Нигде ни души. Куда все подевались? — невольно подумал я, хотя знал, что в эту пору дня и в хорошую погоду здесь никого не встретишь. А мне так хотелось кого-нибудь встретить, остановиться, поговорить. Мне так надо с кем-нибудь поговорить.

Долго иду я по безлюдным улицам, где гуляет один только бешеный ветер. Он бьет мне и в лицо, и в спину, и в голову, залезает под штанины.

Вдруг я увидел высокого человека в фуражке. Придерживая руками воротник пальто, он шел мне навстречу. Что-то в его фигуре показалось мне знакомым.

Я подождал, пока он подойдет ближе. Да, это шел старый Мршич, заводской мастер, имевший двоих или троих сыновей лет на десять — пятнадцать старше меня. Некогда очень высокий, он заметно потерял в росте. Старость приближала к земле.

Я крикнул в ветер:

— Добрый вечер, дядюшка Мршич!

Он из воротника скользнул по мне взглядом.

— Добрый вечер, — равнодушно ответил он, не узнав меня.

И прошел мимо.

Снова остаюсь один. Ветер, словно огромной метлой, начисто вымел улицу, наполнив ее треском и воем, будто ничего другого и нет на свете. Даже собаки попрятались по конурам и притихли.

Внезапно я почувствовал усталость и остановился. Что-то душило меня, и, шатаясь как больной, я то и дело приваливался к каким-то заборам и невольно ругался. В эту минуту, как бы мне в ответ, новый сильный порыв ветра прибил меня к забору, расстегнув и распахнув мое пальто. Видно, от этого ко мне вернулось дыхание, и, как ненормальный, с пеной у рта, по-мальчишечьи я закричал в небо:

— Жизнь-кровопийца, будь ты трижды проклята!

Ветер тотчас подхватил мои слабые, отрывистые слова и понес их по улице и тут же оборвал, словно швырнул в воду.

9

Не успел я выкрикнуть эти слова, как в памяти всплыла еще одна картина.

Как-то за год или два до смерти отца — я уже был подростком — я стоял в сумерках в парке на берегу Моравы. Я курил, уйдя подальше от глаз прохожих.

В воздухе повеяло весной. Словно кучи грязного тряпья, по реке целыми днями лениво шел лед, постепенно исчезая вдали, под ногами чавкала слякоть. Дул сырой, резкий ветер, у меня просто глохли уши. И от него, и от людей я спрятался за деревом у самой воды.

Вдруг я услышал, как, шлепая по слякоти, кто-то приближался.

Я глянул на тропинку и помертвел от страха: отец!

Отступив назад, я быстро забросил сигарету подальше. Конечно же, он меня видел! Наверное, я был совсем белый от страха.

Притаившись за деревом, я думал: «Чего ему здесь надо? Он никогда здесь не ходил. Может, ему сказали? Неужели меня кто-то видел?»

Готовый к самому худшему, готовый ко всему, что в ту минуту представлялось мне самым худшим, я уж было вышел из укрытия, собираясь сдаться ему, но в это самое мгновенье услыхал, как он сказал что-то сквозь ветер. Мне показалось, что я понял, но уверенности не было. Неужели это сказано мне?

Я выглянул из-за дерева с этим вопросом на лице и не успел хорошенько рассмотреть его, как он повторил то самое слово, теперь уже громче и вполне членораздельно. У меня было такое ощущение, будто в лицо мне плеснули ведро помоев. За что?

Убитый, с пылающими от обиды щеками, я снова посмотрел на тропинку. И тут понял, что отец меня не видит. Он явно не сомневался в том, что он здесь один.

В съехавшей набок шляпе, глаза мутные и безумные, весь расхристанный, из-под грязной, замасленной рубашки видна голая грудь. В нескольких метрах от меня он вдруг остановился, высоко поднял голову и, будто отчаявшийся промерзший пес, за долгую зиму истосковавшийся по суке, со страшной силой изрыгнул то ругательство, то единственное слово, которое показалось мне в ту минуту самым страшным и отвратительным. А потом, словно выплевывая его, стал торопливо и ритмично повторять все тише и тише, но с не меньшим отчаяньем и безысходностью.

Ужас сковал все мои члены, я стоял не шевелясь и только оторопело смотрел на него.

Таким я его еще никогда не видел. Нетвердым шагом, не чувствуя под собой почвы, спотыкаясь и скользя по слякоти, он, как испорченный маятник, ходил по тропинке из конца в конец. Левую ногу он высоко задирал и, словно она чужая или сломана в ступне, выбрасывал вперед, как палку, и подавался за ней, сгибаясь вперегиб. Руки он держал в карманах, встряхивая в такт шагу расстегнутые полы пальто, отчего они взмахивали, точно черные крылья. При этом правую руку, согнутую в локте, тоже в такт шагу, сильно отводил в сторону.

Так, ныряя на каждом шагу и шепча одно и то же слово, под чавканье слякоти он доковылял до меня. И только тут, когда нас разделяло всего несколько шагов, я разглядел его лицо. Обычно отекшее и презрительно-безучастное, сейчас оно было измято, как грязный носовой платок. На небритых щеках, будто две золотые ленточки, сверкали слезы.

Он прошел мимо меня. Я остался на месте.

В полном замешательстве, потерянный и сбитый с толку, словно очнулся вдруг перед пропастью, о существовании которой я до сих пор не знал, я невольно попятился назад, к дереву. И вдруг — то ли я оступился, то ли поскользнулся — ноги мои взметнулись над склизким, грязным льдом и угодили прямо в реку, голова запрыгала по шершавому стволу, из глаз посыпались искры. Я с трудом удержался на берегу, ухватившись за что-то руками. Окончательно потеряв самообладание, в паническом ужасе, я вскочил и, непрерывно оглядываясь — отец уже шел к выходу — и разбрызгивая лужи, во весь дух помчался прочь.

Едва переводя дух, я остановился только у выхода из парка. И снова обернулся. Позади ни души. На моих руках образовалась обледеневшая корка грязи, лицо пылало. Я машинально взял грязного снегу и стал быстро тереть лоб и щеки.

Наконец я пришел в себя. Может быть, он болен? Может быть, надо только спросить его: «Тебе плохо?»

И я бросился назад.

На улице за парком его не было. Тогда я понесся домой. Застучал по доскам, которые после бомбежки заменяли нам окна, заглянул в щелку. Нет его. Я вернулся на улицу, полетел в кофейню Миладина. Нет, был тут около полудня. На всякий случай сбегал к нашим родичам — к ним он редко заходил. И здесь его не было. Обошел еще две-три кофейни поблизости. Напрасно.

Я стоял у забора, глядя в клубящийся вокруг себя мрак. Ветер гнал перед собой взвихренную белую изморось. За ней, то обгоняя ее, то снова отставая, бежал восковой, мерцающий свет электрических фонарей.

Нигде ни души.

Кто кричал только что? Неужели я? Кто кричит на этой темной улице? Чья несчастная душа здесь бродит?

Перевод с сербскохорватского И. Макаровской.

ЧАМИЛ СИЯРИЧ

Ч. Сиярич родился в 1913 году в Шиповице (Черногория). Прозаик. Академик. Получил юридическое образование в Белградском университете. Живет и работает в Сараеве. Автор романов «Бихорцы» (1955), «Царево войско» (1976) и сборников рассказов «Рам Буля» (1953), «Зеленый перстень на воде» (1957), «Дом домом делают ласточки» (1962), «Наша сноха и мы, парни» (1962), «Путники в пути» (1970), «Когда девушка спит, словно яблоками пахнет» (1973), «Французский хлопок» (1980).

На русском языке вышли романы Ч. Сиярича «Бихорцы» (1962) и «Царево войско» (1980).

Рассказ «Французский хлопок» взят из одноименного сборника.

ФРАНЦУЗСКИЙ ХЛОПОК

В ясную ночь можно сколько душе угодно любоваться бесконечно длинной, сверкающей и таинственной звездной дорогой, которую мы зовем Кумовой соломой^[61]. Существует одно древнее поверье, будто кум у кума таскал солому и, пока носил ее, солома падала на землю, оставляя за ним след. Однажды такой же след протянулся через всю Боснию, и шел он с одного ее края до другого, как тот верхний — с одного края неба до другого. Разница была лишь в том, что небесный путь, отмеченный звездами, весь сиял, а нижний был усыпан хлопком и потому белел. Было и еще одно различие: в звездной дороге на небе никто никакой пользы не усматривал, а вот от хлопкового пути через Боснию польза была, потому что вместо рубах из поскони и бязи надели люди рубахи из хлопка.