Когда на улице раздался сигнал школьного автобуса, я в спешке попрощался с родителями, по дороге к выходу снова испортив причёску Чарли, и под его визгливый голос выбежал во двор.

В автобусе я всегда сажусь рядом с лучшим другом, но сегодня, раз уж его нет (он отправился в школу на машине отца), я сидел рядом с парнем из параллельного класса.

Первые три урока до большой или, как мы любим говорить, обеденной перемены, я не виделся с друзьями. Звонок прозвучал давно, однако я не выходил из кабинета химии, продолжая сидеть в лабораторных вещах, смешивая раствор сульфата с аммиаком.

Химия – мой любимый урок. На практических занятиях я чувствую себя высшим разумом и человеком, в руках которого жизнь. Конечно, история и литература занимают отдельное укромное место в моем сердце, но наука – это совершенно иной мир и мысли в нем. Отвлекаться тут не…

– Альберт Эйнштейн! – донёсся подобно грому среди ясного неба голос, и я с любопытством оглянулся на стуле, закатив глаза.

Одиссей держал в руках пакеты с бутербродами и картошку фри.

– Альберт Эйнштейн, к твоему сведению, был физиком, – я натянул на лоб, задрав челку, очки и сел посвободнее, отложив пробирки. – И если ты хотел сравнить меня с каким-то учёным, то мог бы назвать Менделеевым.

– Обязательно умничать каждую минуту? Тебя самого от себя не мутит? Кстати, чем ты занимаешься? – Одиссей навис над пробирками с жидкостями, скривил рот от запашка и уселся рядом, положив на свободное место пакеты.

Я расплылся в снисходительной улыбке. Таков уж он, Одиссей. Если делить людей по темпераменту, то мой друг – сангвиник, персона, у которой не кончается заряд батареи. Одиссей не знает слово «стоп», поскольку давно заменил его в своей лексике на «газ». Мы совершенно противоположны друг другу: я склонен к пессимизму, а он склонен давать мне взбучку, если ситуация требует того. Вообще, если бы не тест по арифметике, к которому он не подготовился, а я бы не помог, мы бы никогда не состояли в одной тусовке.

– Это цветной раствор…

– Я из вежливости спросил, – с мольбой посмотрел на меня шатен и подвинул бутерброд с картошкой, – ты не пришёл в столовую, поэтому я перенёс её к тебе.

– Если бы кто-то из преподавателей тебя увидел, ты бы схлопотал.

– Вот главная разница между нами, – взмахнув указательным пальцем, чавкнул Одиссей, – пока ты думаешь, что могло бы быть, я радуюсь тому, чего не произошло.

А он прав, но не впечатлил своим наблюдением, ведь это очевидно.

– Знаешь, на уроке меня позвала Максим…

– Пожалуйста, – цокнул я, откусывая сендвич, – давай только не о ней.

– Девчонка по тебе добрые три года сохнет, прояви к ней хоть какое-то терпение.

– Проявил бы, не будь она такой липучкой.

– Сталкер, да? – широко улыбнулся одним уголком рта Одиссей, потешаясь над моей реакцией. – Ну, короче, она просила передать, что вяжет тебе шарф на День Святого Валентина.

– Дерьмо. Благодаря ей, я ненавижу этот праздник. Она каждый год мне что-то вяжет. Я не пойму, разве не видно, что мне это неинтересно?

Я жестокий, это факт. Мне многие об этом говорят, включая самого Одиссея. Просто мне трудно объяснять свои чувства и уж тем более проявлять их. Я никогда не влюблялся и не встречался с девушкой. Пока мои друзья меняли подружек как перчатки, я заменял порванные струны гитары на новые. Пока парни изучали анатомию практикой, я учил параграфы и пропускал темы про гениталии, поскольку изображения органов вызывали у меня исключительно тошноту. Я вспоминал прошлое. Я возвращался в дни, когда по моим рукам текло что-то тёплое…

– Тут есть два варианта, – по-профессорски заявил Одиссей, подойдя к расписанной формулами доске.

Он перевернул её на чистую сторону, взял маркер в руку и со скрипом принялся писать каждое своё слово.

– Вариант первый: ты наконец-то откровенно говоришь, что Максим тебе безразлична.

– Она разрыдается, – я не преувеличивал, ведь Максим принимает всё близко к сердцу и любая мелочь способна довести её до слез, а уж мое безжалостное признание – тем более.

– Я знал, что ты так скажешь, – хмыкнул шатен, написав на доске большую цифру два, – поэтому вариант два: ты притворишься, что уже занят.

– Не понял?

Одиссей вздохнул, вернувшись за своё место, откусил большой кусок бутерброда.

– На выходных братья-близнецы Диккенсоны опять устраивают вечеринку. Все придут. Ты мог бы разыграть сценку.

– Делать мне больше нечего, играть с её чувствами, – отказался я.

– Для негодяя ты слишком порядочный. Может, поэтому ты ей и нравишься?

– Ты действуешь мне на нервы, чувак.

Одиссей шуточно пнул меня и закинул в рот картошку, наконец-то перестав говорить о девочке, которой я симпатичен.

***

В пятнадцать я созрел. В том смысле, что я уже твёрдо понимал и знал весь масштаб катастрофы, пусть это и было поздно. Это тоже самое, если бы люди знали о приближении огромного, размером с гранд каньон, астероида, ничего не делали, а уже когда до конца света оставались сутки, запустили в космос ракеты с ядерными боеголовками.

Я решил, раз уж это случилось и время не повернуть вспять, а машины времени не существует, то можно хотя бы найти таких же несчастных жертв, как я. Интернет легко выдал анонимные истории, только за все семьдесят пять статей и шести ссылок, я не наткнулся на домогательство к мальчику. Жертвами были то и дело исключительно женщины разных возрастных категорий, этноса, происхождения и расы. Когда я читал эти статьи, пятнадцатилетний мальчик, я поражался жестокости мира, в котором мы живем. Сексуальное насилие, верно подметила Сьюзи Бокс, одна из рассказчиц, это то, что происходит по всемирно и ежечасно, но не освещается из-за страха быть осуждённым. Я с ней согласился тогда и согласен теперь, когда мне восемнадцать. Я боялся собственной тени, меня терроризировала паранойя: может, мама догадывается о происходящем между мной и дядей и считает, что это я желал совокупления? В уме я часто становился сценаристом своей жизни, представлял и придумывал реплики, но каждый мой сюжет сводился к одному – виноватым оказывался я.

«Если ты не хотел, то мог закричать или рассказать правду», – голосом мамы говорил я самому себе.

Кричать? Что вы, я даже пикнуть не осмеливался, будучи запертым в клетке из паники, а вы думаете, что жертвы могут звать на помощь? Не каждый полон осознанности, тем более страх влияет на реакцию по-разному: кто-то отбивается и даже способен на убийство в целях самозащиты, а кто-то застывает статуей в чужих руках и выполняет каждый приказ.

Мне кажется, я был слишком молод, чтобы знать о таких вещах в восемь лет. Возможно, я себя оправдываю, себя и свою беспомощность, только легче почему-то не становилось. Я хотел плакать.