«Вот почему Сему был так взволнован и иногда путался в собственных словах в то злосчастное утро, а также откуда знал, что крыша обвалилась ночью. Он стал невольным свидетелем. И должен был подстегнуть меня к действию».

– …Зная твою простодушную натуру, я был уверен, что ты придешь прямо в руки стражей, убежденный в собственной невиновности. Заверив Сему, что если он выполнит все в точности, как я сказал, то с ним ничего не случится, я отпустил его восвояси, и он, на негнущихся ногах, поплелся в сторону своего дома. Я же, закончив последние приготовления, снял балку. Аккуратно, стараясь не шуметь, разобрал крышу, сложив тростник таким образом, чтобы это выглядело естественно. После чего прошмыгнул через парочку проулков, а затем спрятался в телеге с сеном, оставленной моими помощниками, на которой меня и вывезли из пригорода. С тех пор я оставался здесь, за стенами Эсагилы, не показываясь на глаза. В день твоего задержания верные люди сообщили мне, что все прошло в точности по задуманному плану. Сему привел тебя на место обрушившейся хижины. Разумеется, ты оказался схвачен, а тело под обломками крыши признали за убиенного корзинщика Бел-Адада. Мы не теряли времени даром и отправили гонца к месту преступления, чтобы он перехватил тебя у стражи.

– А что если бы Сему отказался подчиняться тебе?

Глаза Бел-Адада немного сузились:

– Сомневаюсь. Твой друг-торговец имел трусливую и слабую натуру. Такому олуху и в голову не придет перечить, особенно в те моменты, когда его жизни угрожает опасность.

– Но почему тебе понадобилось убивать его? И подставлять меня?! Ты же мог просто исчезнуть!

Храмовый писец медленно покачал головой.

Его полные губы подернула едва уловимая усмешка:

– Никаких свидетелей, Саргон. Вот залог успеха любого заговора. Мертвые не имеют языка. Рисковать в нашем деле такими вещами у меня намерений нет.

Я хотел убить его. Просунуть руки сквозь влажные прутья решетки, схватить Бел-Адада за шею и душить до тех пор, пока глаза храмового писца не выскочат из орбит, а язык не приобретет цвет дикого баклажана. И пусть, прибежавший на шум, тюремщик делает со мной, что хочет. Мне уже будет все равно.

– А если бы стража начала задавать вопросы? Да и убийство корзинщика обычным мушкену не рассматривается Эсагилой.

–– Хороший вопрос, – Бел-Адад улыбнулся, – даже если бы воины и начали излишние расспросы, посланец жрецов не обязан на них отвечать. А насчет преступления государственной важности… на судебном процессе совет жрецов все должен был расставить по своим местам. Ведь так?

Видимо, в тот момент выражение моего лица было красноречивее всяких слов, потому что Бел-Адад, спустя секунду, добавил, усмехнувшись в бороду:

– Вижу, что так. Но даже если тот проныра Эмеку-Имбару что-то и подозревает, то дальше этих самых подозрений он не продвинется. Командир стражников не имеет права вмешиваться в дела Эсагилы. Он сам это прекрасно понимает. Хотя соглашусь, доля риска в его присутствии на суде имелась, начни воин расспросы прямо там.

– Он и начал, – выпалил я.

Бел-Адад нахмурил лоб:

– Правда? И что же было дальше?

Вспомнив ход процесса, я вынужден был ответить, процедив сквозь зубы:

– Верховный жрец Кашшур прервал его попытки.

Лоб храмового писца сразу разгладился:

– А Кашшур не утратил способность затыкать ненужные рты. Молодец, – Бел-Адад одобрительно кивнул и вяло улыбнулся. – Знай Верховный жрец, как вольно я тут общаюсь с тобой, обсуждая Кашшура у него за спиной – не сносить мне головы. Но он и не узнает, правда?

Мой сломанный нос слегка дернулся от порыва сдерживаемого гнева:

– Для чего же нужно было приглашать Эмеку-Имбару?

– Без этого никуда. Командир стражи, прибывший на место преступления, обязан присутствовать на заседании в качестве свидетеля. Его не вызов – еще больший риск, нежели тот, на который мы вынуждены были пойти изначально.

– Как же вы могли оправдать столь поспешное судилище ремесленника советом жрецов? Ведь ваш посланник оказался на месте слишком быстро.

– На процессе должен был выступить свидетелем наш человек, который подтвердил бы знатность происхождения жертвы, при этом не привлекая дело огласке. Якобы давний мой знакомый, живущий за чертой города. Узнав об обрушении хижины одним из первых он, не дожидаясь прибытия стражи, добрался до Эсагилы и сообщил грустную весть, – Бел-Адад притворно опечалился, – смерть забрала одного из незаменимых слуг Мардука к себе.

– Ариду?

Бел-Адад кивнул:

– Он самый.

– Его ты тоже убьешь?

Храмовый писец ответил не сразу. Несколько секунд он изучал меня своим взглядом, в котором теперь не читалось ровным счетом ничего. Ни сострадания, ни жалости, ни гнева. Только холодный расчет.

Наконец, его пухлый рот произнес:

– Если потребуют обстоятельства.

– Ты безжалостный ублюдок, Бел-Адад!

– Я пойду на все ради спасения Вавилона, – совершенно спокойно ответил писец.

– Зачем понадобилось это безумие с «преступлением государственного уровня», если смертный приговор мог вынести даже местный рабианум? – спросил я.

Бел-Адад на мгновение прикрыл глаза и поморщился.

Лицо скривила гримаса раздражения:

– Саргон. Вот в какие-то моменты у тебя появляются проблески ума. В остальном же – туп, как дерево.

– Не теряй времени на это представление!

Бел-Адад слегка удивился:

– Представление? Вот, значит, как? Ну, раз ты такого мнения обо всем этом, то времени достаточно, чтобы закончить выступление на той ноте, на которой я посчитаю нужной. А насчет суда старейшин – это не тот способ, что был необходим. Нам следовало провести быстрый и закрытый процесс, привлекая как можно меньше лиц, дабы не мешкая приступить к завершающей части плана.

Как ни был омерзителен мне этот человек, я не мог не признать, что ум его чрезвычайно остр. Хоть и способен на ошибки.

«Надеюсь, следующая для него станет роковой. Поганый змей!».

– Что стало с Сему?

– Тебе и вправду хочется это узнать, Саргон?

– Хватит! Говори!

– Если настаиваешь. Во время твоего допроса тем командиром стражей, он вернулся к себе домой, как мы с ним ранее договаривались. Под крышей собственного жилища его уже поджидали мои люди. Там и ему, и прекрасной Анум перерезали горло, а потом закопали в своем же тайнике для денег. Как видишь, он обрел себе новый дом совершенно бесплатно, – писец внимательно посмотрел мне прямо в глаза, – не уж то ты и впрямь рассчитывал, что я оставлю их в живых, а тебе позволю разгуливать на свободе? Столько свидетелей разом! С мертвых спросу меньше. Я могу быть абсолютно уверен в том, что они никому ничего не расскажут. Никогда. А с командиром стражи я как-нибудь разберусь, если он продолжит совать нос, куда не следует. Хоть мне и не особо хочется рисковать убийством такого высокопоставленного человека, но крайние случаи могут потребовать крайних мер.

– Будь ты проклят, Бел-Адад, – тихо произнес я.

«Даже не знаю, что хуже – умереть в неведении или узнав такую правду!».

– Ваши смерти не станут напрасными, – будто не слыша моих слов, продолжил храмовый писец, – хоть мне и пришлось преждевременно остановить деятельность в Западном пригороде, засеять в почву семена будущих волнений я успел предостаточно. Осталось только подтолкнуть мушкену к мятежу, и тогда царя некому будет защищать. Пока городская стража занимается подавлением восстания, мы совершим переворот.

– И ради этого дерьма ты убиваешь невинных людей!

– Я делаю это для будущего Вавилона, – холодно отрезал Бел-Адад, – только это имеет значение. И если ради процветания Междуречья мне потребуется убить еще столько же невинных – я сделаю это без колебаний.

– Безжалостный змей! – рявкнул я, ударяя кулаком по медным прутьям решетки, не обращая внимания на липкую мочу.

Не дрогнув лицом, храмовый писец сделал пару шагов назад, вступая в сумрак коридора подземной темницы: