Я же была для хозяев не пойми кем: и не служанкой, и вроде как не совсем племянницей, да еще вдобавок плохо понимала их язык. Эрия ласково погладила меня при первой встрече, однако скорее как кошку, нежели как человека, и отвернулась, прежде чем возникла необходимость в разговоре. Слуги не знали, что со мной делать.

Они показали мне, как расстилать белье, чтобы я могла помочь в работе по дому, но я оказалась не слишком проворной, а сплетничать с ними на кухне я не могла, так что осталась одна.

Моим основным занятием было сопровождать Ре-нефер, но свекровь предпочитала одиночество, поэтому я искала другие дела. Меня особенно привлекала лестница, и я находила любой повод, чтобы подниматься и спускаться по ней, наблюдая, как с каждым шагом меняется комната. Я вызвалась подметать лестницу вечером и мыть с утра, причем занималась этим с удовольствием.

При каждой возможности я проделывала весь путь до крыши, где северный ветерок с реки шевелил навес, даривший тень. Многие домочадцы спали там в жаркие ночи, но я никогда к ним не присоединялась, опасаясь выдать свои кошмары.

С крыши я смотрела на отражение солнца в реке и парусные лодки. Я вспоминала свою первую встречу с большой водой, когда моя семья шла из Харрана на юг. Я думала о реке, где Иосиф и я столкнулись с некоей невидимой силой и спаслись благодаря любви наших матерей. Когда я вспомнила, что Салим обещал научить меня плавать, горло мое сжал спазм. Я широко открыла глаза и, как в свое время в Мамре, уставилась на горизонт, чтобы не заплакать и не спрыгнуть в отчаянии с крыши.

Дни проходили в тумане новых занятий и незнакомых пейзажей, но все ночи были одинаковыми. Я боролась с дурными снами, просыпалась вся насквозь мокрая от пота, вновь и вновь ощущая на своем теле кровь Салима; я задыхалась и изо всех сил старалась не закричать. Утром у меня болели глаза, а в голове пульсировала боль. Ре-нефер, которая беспокоилась о моем здоровье, посоветовалась с женой брата. Они решили, что мне надо отдыхать днем. Они обвязали мою талию красным шнуром. Они заставили меня пить козье молоко, смешанное с каким-то желтым зельем, которое оставляло след на языке.

По мере того как рос мой живот, женщины в доме начинали все больше хлопотать вокруг меня. Давно уже в семье Нахт-ре не появлялся на свет младенец, и все с нетерпением ждали родов.

Меня кормили удивительными продуктами, казавшимися мне столь же диковинными, как и цветы, непрестанно благоухавшие в саду за домом. Я ела дыни с оранжевой мякотью и дыни с розовой сердцевиной, а финики на столе просто не переводились. В многочисленные праздничные дни, посвященные богам или семейным датам, подавали гуся с чесноком или рыбу в медовом соусе.

Но лучше всего были огурцы, зеленые и сладкие: я в жизни не пробовала ничего более вкусного, Даже в жару огурцы услаждали язык лунной прохладой. Я могла есть их бесконечно.

«Моя мать полюбила бы этот плод, - подумала я, впервые вкусив водянистую мякоть. Это была первая мысль о Лие за месяц с лишним. - Моя мать не знает, что я беременна. Она и мои тетушки даже не знают, жива я или нет». Я вздрогнула, ощутив всю бездну своего одиночества.

Эрия заметила мою дрожь и, взяв меня за руку, провела в небольшой зал у входа. Мы остановились у одной из ниш в стене, и она жестом велела мне достать оттуда маленькую фигурку божества. Это был «водяной конь» - бегемот, стоящий на задних ногах, с огромным животом и широко раскрытой пастью.

- Тауэрт, - сказала она, прикоснувшись к глиняной фигурке, а затем приложила руку к моему животу.

Я нахмурилась. Эрия присела на корточки, как рожающая женщина, и поставила фигурку между ног, показывая, что Тауэрт обязательно мне поможет.

Хозяйка дома, вероятно, подумала, что я боюсь родов. Я кивнула и улыбнулась. Она сказала:

- Мальчик. - И снова похлопала меня по животу.

Я еще раз кивнула. Я не сомневалась, что у меня будет сын.

- Мальчик, - повторила я на языке этой земли.

Эрия вложила фигурку в мои ладони и сомкнула их, давая понять, что я должна держать ее у себя, а потом поцеловала меня в обе щеки. На мгновение в моих ушах зазвучал хриплый смех Инны, мне показалось, что старая повитуха, внезапно появившись в комнате, усомнилась, что эта самая Тауэрт примет меня за свою.

На следующей неделе я почувствовала под сердцем трепет, словно там билось крыло птицы. Я была потрясена своей любовью к жизни, которая росла во мне. Я нашептывала не рожденному еще сыну нежные слова, напевала ему песни своего детства, пока подметала или пряла. Я думала о ребенке, когда расчесывала волосы и когда ела, утром, вечером и днем.

Кровавые сны о Салиме уступили место радостному ожиданию его сына, которого я так и называла: Бар-Салим. В снах он был не младенцем, а крошечной копией взрослого отца, который рассказывал мне истории о своем детстве во дворце, о чудесах реки, о жизни по ту сторону бытия. В этих снах мой возлюбленный защищал нас от голодного крокодила, нападавшего на меня и нашего мальчика.

Я ненавидела просыпаться и стала вставать по утрам всё позже и позже, чтобы подольше побыть внутри этого сна. Ре-нефер не возражала. По вечерам свекровь гладила мой живот, чувствуя, как внутри переворачивается ребенок.

- Он сильный, - с удовлетворением говорила Ре-нефер.

«Пожалуйста, пусть он будет сильным», - молила я.

Когда пришло мое время, я оказалась не готова. Уверенная, что узнала от Рахили и Инны о родах абсолютно всё, я не беспокоилась. Я была свидетельницей появления на свет немалого числа здоровых детей и видела, как отважно вели себя их матери. Я думала, что в моем сердце нет места страху

Но когда первая настоящая боль охватила живот и лишила меня дыхания, я вспомнила рожениц, которые падали в обморок, и рожениц, которые кричали, плакали и умоляли позволить им умереть. Я вспомнила женщину, которая скончалась с широко открытыми от ужаса глазами, и женщину, которая погибла от кровотечения: ее глаза закатились и она ушла медленно, в полном изнеможении.

Из моего рта вырвалось рыдание, когда отошли воды, омыв мне ноги.

- Мама! - закричала я, остро чувствуя, насколько мне сейчас не хватает четырех любимых лиц, четырех пар нежных рук. Как же далеко они были! Я осталась одна. Как я жаждала услышать их голоса, утешающие меня на родном языке.

Почему никто не сказал мне, что тело мое станет полем битвы, что я почувствую себя жертвой? Почему я не знала, что рождение - это вершина, на которой женщины, чтобы стать матерями, открывают в себе невиданную отвагу? Хотя, конечно, вряд ли существовал способ сказать это или услышать. До тех пор пока ты сама не встанешь на кирпичи и не увидишь смерть, коварно затаившуюся в углу в ожидании возможной добычи, ты не узнаешь силу других женщин, пусть даже и незнакомых, говорящих на неизвестном тебе языке, называющих имена неведомых богинь.

Ре-нефер стояла позади, приняв мой вес на колени, и нахваливала мое мужество. Эрия, хозяйка дома, держала меня за правую руку и бормотала молитвы Тауэрт, Исиде и Бесу, уродливому богу-карлику, который очень любит детей. Повариха, стоявшая слева, в надежде облегчить боль махала у меня над головой изогнутой палкой, на которой были вырезаны сцены деторождения. Впереди на полу сидела повитуха по имени Мерит, готовая принять ребенка. Я видела эту женщину впервые, но руки ее были уверенными и нежными, как у Инны. Она дула мне в лицо, так что я могла не задерживать дыхание, когда накатывал очередной приступ боли, - это было даже забавно.

Четыре женщины болтали у меня над головой, когда схватки стихали, и начинали дружно ворковать и успокаивать меня, когда боль возвращалась. Они давали мне отхлебнуть фруктового сока и вытирали лицо и тело ароматными полотенцами.

Мерит массировала мне ноги. Глаза Ре-нефер блестели от слез.

Я плакала и кричала. Я уже отказалась от всякой надежды и только молилась. Меня вырвало, ноги сводило судорогой. Несмотря на то, что женщины утешали меня и хмурились во время схваток, ни одна из них на самом деле не тревожилась за меня. Я отчаянно боролась, зная, что совсем одна, и это придало мне уверенности.