— И ты никогда не мечтала, что когда-нибудь все изменится?

— Не мечтала? Какое это имеет значение? У меня есть одна книжка, видишь…

Она подошла к кровати и взяла в руки книжку, потом подала ее Зентеку и остановилась у окна, наблюдая, как он повертел ее в руках, потом коснулся пальцем отверстия на переплете.

— Она была тогда с тобой?

— Да. Я как раз читала раздел о том, что девушка всегда должна быть настороже, потому что в любую минуту может… может… — она замолчала, — все может измениться.

— Но ведь и в самом деле изменилось!

— По-моему, нет. Если мы найдем этого человека раньше, я вернусь в Камоцк раньше, чем хотела бы. Если найдем его позже или не найдем совсем, вернусь туда чуть позже. Получу у вас свои вещи, переоденусь в них и уеду. А потом до конца жизни буду сидеть в кассовом окошке с восьми до трех, а в воскресенье либо ходить на прогулку, либо читать, как не быть Золушкой… Либо мечтать, чтобы какой-нибудь новый бандит напал на банковский автомобиль и чтобы я снова пережила это нападение и снова могла поехать в Здрои, чтобы найти его. А осенью буду читать много детективов, потому что для прогулок будет слишком сыро… Ты не представляешь, что такое маленький городок осенью или зимой. В ресторане пьяницы рассказывают о своей жизни, хвалятся несуществующими знакомствами. В кинотеатре идут фильмы, о которых я еще год назад читала в журналах. В Доме Культуры поют и танцуют то, что уже не существует, какие-то народные танцы, которых никто не знает. Впрочем, я не умею ни петь, ни танцевать. Ты ничего этого не знаешь.

— Может быть, и знаю, — задумчиво сказал Зентек. — Я сам из маленького городка…

— Хорошо, если знаешь. Вы сделали со мной ужасную вещь: на минутку дали мне увидеть мир, как дали бы игрушку ребенку, а потом отберете. Даже лицо я должна буду вам отдать и вернуться к прежнему.

— Но почему?

— Потому что в Камоцке на меня бы показывали пальцами. Они знают меня, знают, что я совсем другая. Это… это выглядело бы, как переодевание… Даже мужчины никогда бы не поверили в то, что я на самом деле другая. А кроме того, я сама бы не смогла так одеваться, мне было бы незачем это делать, и вообще, я не умею этого делать, не умею нравиться. Может быть, потому я так выглядела, когда ты со мной познакомился? Сама не знаю. Но одно, по-моему, знаю…

Она замолчала.

Зентек тоже ничего не сказал. Он стоял и смотрел на нее. У него было такое впечатление, что он первый раз видит ее на самом деле. Она не ошибалась. И он тоже в душе считал прежнюю Маковскую истинной Малгожатой, а эту красивую девушку, которая стояла теперь перед ним, глядя на него большими грустными глазами, только вызванным к жизни в целях облегчения следственной работы образом, созданным товарищем Калусской. Но как было в самом деле?

— Мне уже не хочется туда возвращаться. — Малгожата подошла к тахте и уселась, обхватив колени руками. — Может быть, найду какую-нибудь работу здесь или в Варшаве. Я всегда боялась людей, не умела разговаривать, даже если в комнате было всего два человека. Краснела сразу же по любому поводу… В этом вы мне помогли: я научилась быть смелой, я не хочу остаться на всю жизнь в моей комнатке. И я буду смелой. Ну что, мы идем в этот парк?

— Да, конечно.

Зентек очнулся от мечтаний.

Они шли медленно, смеясь. Присутствие девушки возбуждало мужчин. Они даже не ощущали усталости после долгого путешествия, хотя все трое встали сегодня очень рано и много часов провели за рулем.

Остановились перед домиком, где она жила.

— До свидания!

Она по очереди подала им всем руку. Пожатие ее ладони было сильным, как у мальчишки.

— До завтра! До девяти часов!

Рогальский задержал ее руку в своей:

— Встретимся на пляже, там, где были сегодня?

Она закрыла за собой калитку и, повернувшись, крикнула через плечо:

— В одиннадцать, надеюсь, пан помнит!

Быстро перебежала двор и вошла в дом, помахивая сумочкой.

Они отправились назад по обочине шоссе.

— В одиннадцать? — сказал Каплинский. — Ведь мы же условились с ней на девять часов?

— А почему она сказала «пан»? Могла ведь сказать «Панове»? — Врублевский подозрительно посмотрел на них и фыркнул от смеха. — Мне пришло в голову, что кто-нибудь из нас ухлестывает за ней в одиночку, ничего не говоря остальным.

— Ну, если кто-то имел бы на это право, так, наверное, я. — В голосе Рогальского прозвучала обида. — В конце концов, это я ее нашел и ко мне она сегодня пришла.

— Неважно, к кому они приходят, — Каплинский задумался. — Важно, с кем уходят.

— И это тоже не так важно, как кажется. Кто теряет одну женщину, приобретает всех остальных.

— Мне кажется, что я уже где-то слышал эту фразу… — Рогальский поморщился. — Это не из какой-то пьесы?

— Не знаю… Как вы думаете, панове, сколько ей может быть лет?

— Восемнадцать. Самое большее — девятнадцать.

— Прекрасный возраст для женщины… Что, пан инженер? — Врублевский задел локтем задумавшегося Рогальского. — О чем вы думаете?

— Думаю о том, что морская вода возбуждает аппетит. Пойдемте быстрее. Мне кажется, настало время что-нибудь перекусить. Солнце уже заходит, а мы не хотим жить одной поэзией.

— Вы правы.

И они ускорили шаг. Начинались длинные летние сумерки. Когда они добрались до отеля «Империал», умылись и спустились в зал ресторана, было уже совершенно темно.

Они возвращались в толпе лениво идущих курортников. Концерт их несколько утомил. Малгожата, которая уже подсознательно все время отыскивала вокруг себя людей в темных очках, шла теперь молча, не поднимая головы и не глядя по сторонам.

— Посмотри, — тихо сказал Зентек.

Она остановилась. Они сошли несколько в сторону от человеческой волны, плывущей по направлению к Здроям. Капитан поднял руку.

— Что? — спросила она, не понимая.

— Посмотри на небо…

Огромная красная луна висела над морем. Девушка покачала головой.

— Я даже не заметила этого, — тихо сказала она, когда они снова направились к отелю. — К счастью, эти люди уже сняли свои проклятые очки. — Она снова опустила голову. — Все это как в сказке. Я не умела танцевать, а оказалось, что умею. Потому что в сказке все легко и все удается. Хорошие люди всегда живут долго и счастливо, все приключения кончаются хорошо, а все ведьмы и драконы в конце всегда погибают.

Он ничего не ответил. Идя немного сзади, он смотрел на ее слегка загорелые плечи, выступающие из глубокого выреза летнего платья.

— О чем ты думаешь? — вдруг спросила она.

— О чем? О том, что… что делает мой шеф. Может быть, они уже что-то знают? У нас ведь нет никакой информации. А обычное следствие тоже может принести хорошие результаты…

Он тяжело вздохнул и замолчал. Он не любил и не умел лгать. Хорошо, что ему на этот раз удалось.

— У меня снова разболелась голова, — прошептала она. — Это все для меня слишком трудно…

Когда они вошли в холл, Рогальский остановился и остановил остальных.

Над дверью в ресторан кто-то прикрепил огромную афишу. Он подошли ближе:

— Ну как? Пойдем, правда? — Рогальский хлопнул в ладоши, обрадованный, как ребенок. — Всегда люблю всякие переодевания.

— В таком случае… — пан Врублевский взглянул на часы, — давайте переоденемся на ужин. Встретимся через четверть часа или лучше через двадцать минут, как?

— Согласны.

Они взяли ключи и направились по лестнице вверх. Потом разошлись по своим комнатам.

Но только двое из них занялись сразу своим гардеробом. Третий уселся на тахте и включил ночную лампу. Потом вынул бумажник. Из внутреннего отделения достал завернутый в бумагу снимок. Не разворачивая его, встал, подошел к ящику стола и открыл его. Там лежали всякие мелочи и среди них — карандаш.