– Смешно.

– Обхохочешься. Ты книг по пустым срезам натырил?

– Да, в основном наугад. Открою посередине, прочитаю пару фраз, если чем-то зацепило – кидаю в сумку.

– И они все на русском?

– Ну да. Я немножко английский знаю, и альтери2, ещё пару языков, но читать предпочитаю по-русски.

2 Язык среза Альтерион. О нём написано в книге «Дело молодых».

– Слушай, а почему везде говорят по-русски?

– Далеко не везде, что ты. Просто ты общалась в основном с людьми дороги. Почти все, кто связан с Мультиверсумом, знают русский, точнее, как они его называют, «язык Коммуны3». Так повелось, что он стал языком сборщиков, контрабандистов и караванщиков. Но действительно, срезов с русским или похожими на него языками, довольно много. Я не знаю точно почему. Легенды утверждают, что на нём говорили Основатели. Но легенды – это легенды.

3 История т. н. «Коммуны» раскрыта в книге «Те, кто жив».

– А кто такие Основатели?

– А чёрт их знает, – улыбнулся Данька. – Нечто вроде демиургов, наверное. Говорят, в начале времён они проложили ту самую Дорогу, вокруг которой потом возник Мультиверсум. Это просто древние сказания, причём даже неизвестно чьи.

– А корректоры?

Парень замолчал и задумался.

– Ты удивишься, но я не знаю. С одной стороны – я корректор. Ирка – корректор. Твоя подружка Настя станет однажды корректором. С другой – никто толком не знает, что мы такое. Известно, как мы появляемся, но неизвестно, зачем и почему.

– И как же это происходит?

– Практически каждый срез – то есть, отдельный мир, входящий в Мультиверсум, – однажды приходит на грань коллапса. Почему? Неизвестно. Есть разные гипотезы. Самая популярная – коллапсы имеют антропогенную природу, то есть их вызывает деятельность людей. С ней согласны почти все исследователи. Но какая именно? Иногда в срезе черте-что – мировая война, геноцид, тоталитарный ужас, голод, мор и все такое, а коллапса нет. А иногда вроде все благополучно, а потом за две недели раз – и никого. Но начавшийся коллапс не всегда приговор срезу. Тебе интересно?

– Да, очень, – кивнула Василиса, – рассказывай, пожалуйста.

– Так вот, когда коллапс уже близок или только-только начался, какой-то ребёнок или подросток вдруг смотрит на себя в зеркало – а глаза у него стали синие.

Данька поднял очки и посмотрел на Василису.

– Почему именно он – неизвестно. У всех нас одно общее – большая личная беда. Как говорят в Школе: «Мироздание любит несчастных детей». Или наоборот, не любит, как посмотреть. Будущий корректор всегда доведён до полного отчаяния. Но почему именно он? В любом мире полно отчаявшихся детей, а синие глаза получает кто-то один. Вряд ли самый несчастный – когда мои глаза посинели, вокруг было полно ребят, которым ничуть не лучше. Но с этого момента он становится фокусом коллапса. Вокруг него начинает закручиваться воронка событий, ведущих к гибели среза. Он становится триггером негативных вероятностей. Что бы он ни делал – всё становится только хуже.

– Какой кошмар!

– Да, веселья мало. Но в этот момент и его и срез можно спасти – если ребенка убрать из этого мира, то коллапс с высокой вероятностью рассосётся сам собой. Но никто не понимает, что происходит. С началом коллапса срез как бы капсулируется, туда становится трудно попасть обычными путями и гораздо труднее из него выйти. Когда коллапс состоялся, мир раскрывается снова, но там уже никого, или почти никого, нет. Иногда выживают достаточно большие группы людей, но человечества как организованного социального феномена в срезе не остаётся. Что при этом происходит с фокусом коллапса – неизвестно. Об этом просто некому рассказать. Предполагаю, он погибает вместе со своим миром.

– Но ты же не погиб?

– Мне повезло. Меня вытащила в последний момент Аннушка. Она к тому времени уже разругалась со Школой и просто болталась по Мультиверсуму, придумывая себе занятия. В мой срез попала случайно, но, будучи обученным корректором, не смогла пройти мимо. Нашла точку фокуса – меня – и вывезла. Деликатностью она никогда не отличалась, поэтому ничего не объяснила, привезла в Центр, выкинула на пороге школы едва живого и умчалась, пока никто не спохватился. Что всё это значит, мне объяснили уже потом.

– Как странно, – сказала задумчиво Василиса. – Я случайно встречаю случайных людей, а они оказываются между собой связаны…

– Это не странно, – отозвался Даниил. – Мультиверсум – псевдослучайная структура. Как любой фрактал, развёрнутый из одной точки первособытия, он имеет множество неочевидных внутренних связей. Вокруг нас куда меньше случайного, чем кажется. А может быть, и вовсе нет. Если смотреть без очков, то я вижу часть этих структур. Для меня они выглядят, как просвечивающий сквозь мир чертёж. К сожалению, слишком сложный, чтобы я мог воспринять его целиком. Но ты в нём определенно присутствуешь!

– Не знаю, рада ли я этому.

– А нас никогда не спрашивают. Я тоже не испытывал ни малейшего желания становиться корректором, даже пытался несколько раз удрать из Школы. Меня никто не пытался поймать и вернуть, это не принято. Но я возвращался сам, каждый раз думая, что ненадолго. Вот только отведу очередного синеглазого малолетку, брошу на пороге и смоюсь… Ведь я его встретил совершенно случайно! А потом я понял, что ничего случайного в этом нет. Это именно то, для чего меня выбрал Мультиверсум, и, как бы я ни дёргался, окажусь не в том месте не в то время и встряну в очередную историю. Так не лучше ли действовать с открытыми глазами? Даже если на них очки. Но я верю в то, что однажды это закончится. И тогда я вернусь в этот дом на холодном берегу холодного моря, растоплю печку, возьму с полки книжку и останусь тут жить.

– Один?

– Как получится. Это только мечта. До сих пор, кажется, ни один корректор в отставку не вышел.

– И что с ними стало?

– А как ты думаешь?

– Можно я не буду об этом думать?

– Конечно. Это вовсе не твоя проблема. Но я хочу тебе кое-что показать, пойдём.

Даниил встал и протянул Ваське руку. Она взялась за его кисть и поднялась с дивана, удивившись, какая у него крепкая и сильная рука. Они вышли на небольшой, нависающий над морем балкон.

– Смотри.

Василиса окинула взглядом бухту, освещённую закатным солнцем. Оно опустилось ниже уровня висящих над берегом туч и подсвечивало их снизу переливами сизого багрянца, превратив море в подобие мрачного зеркала, в котором как будто отражаются тлеющие угли небесного камина.

– Как красиво! – восхитилась она. – Я, кажется, понимаю, что ты нашёл в этом месте. Здесь так… Величественно, пожалуй. Там, где мы купались, тоже красиво, но там попсовая, потребительская красота. Красота для людей, как в рекламе турфирмы. А здесь все само по себе, можно только смотреть. Не море для купания, а просто море. Огромное, суровое и красивое не для нас. Просто красивое.

– Ты офигенно всё понимаешь! Спасибо. Я немного боялся показать тебе это место. Вдруг ты бы пожала плечами и сказала: «Ну и что ты в нём нашёл?» Но ты поняла.

– Наверное, корректору нужно именно такое. Нечеловеческое и прекрасное. Огромное и спокойное. Не для людей, которые однажды всё испортят.

Они стояли, касаясь плечами у деревянного ограждения балкона и смотрели на садящееся солнце. А потом как-то одновременно повернулись друг к другу и соприкоснулись губами.

Василиса никогда раньше не целовалась. Данька тоже не казался опытным. Но это было… Очень волнующе.

– Посмотри туда, – шепнул он, когда у них кончилось дыхание и они остановились.

– Куда?

– Вон, на тот мыс, видишь?

– Похожий на полощущего что-то в воде енота?

– Точно! Так его и назову – Мыс Енота! Смотри на его край. Сейчас должен появиться…

Из-за чернеющего на фоне гаснущего в море заката мыса показался силуэт корабля. С острым, наклоненным вперёд носом, скошенной назад ходовой рубкой, просвечивающими панорамными стёклами пассажирского салона. Остальное на таком расстоянии не разобрать.