Тот работал с целой бригадой и немедленно, как и всякому другому инфарктнику, выдал целый ряд запретов, среди которых не было только одного — не дышать, а так все было: не ходить, не стоять, не сидеть, не делать резких движений, не смеяться, не плакать, не напрягаться, сидя на толчке, не кричать, чтобы от натуги не лопнуло сердце и так далее.
Слушал, слушал эти наставления Толя Ширяев, вникал в слова, — а может, уже и не вникал, и лицо его делалось каким-то деревянным, неподвижным, — потом неожиданно поднялся с кушетки, на которую его уложили, могучей рукой отодвинул в сторону санитара, готовно подскочившему к нему, чтобы помочь, но Ширяеву это совсем не было нужно, точнее — нужно, но не это.
— Не мешай! — вздохнул он, выдохнул хрипло, морщась от боли, возникшей внутри, и бегом сорвался с места, направляясь к окну, на ходу набирая скорость, сипя и спотыкаясь… Чем ближе подбегал он к окну, тем быстрее работали его ноги, движение делалось необратимым, неостановимым: остановиться уже не было дано.
Да и находился Ширяев уже не здесь, не в этой затрапезной больнице, почему-то пахнувшей свежей известкой…
Со всего маху, с силой пушечного снаряда, он всадился в раму окна и вынес ее наружу. Вместе с ней он ушел вниз, на асфальт, которым была покрыта площадка перед больницей.
Следом полетели горшки, в которых росли больничные цветы, две склянки, наполненные водой для полива, еще какие-то черепки. Но все это уже не было важным.
Санитары кинулись вниз — вдруг этот огромный, морщившийся от боли человек жив? Нет, помочь ему они уже ничем не могли…
Смерть Ширяева ошеломила Геннадия, несколько дней он ощущал себя потерянным, даже ночью не спал, вспоминал прошлое, Чили, Толины приходы к нему, когда тот пытался помочь, поддерживал, но возможности у Ширяева были небольшими, душа была больше возможностей, доброты в ней было много, несмотря на уголовное прошлое, — нет, успокоиться Москалев никак не мог…
Уснул лишь на четвертые сутки у себя на катере, под размеренное шелестение волн… Во сне он неожиданно очутился на острове Робинзона Крузо, залитом солнцем, — между прочим, он на этом острове ночевал в пещере великого поселенца, несколько раз прошелся по его тропе, до сих пор трепетно сохраняемой островитянами, — вновь вспомнил Ширяева и… проснулся.
Сердце щемило. За бортом катера ничего, кроме размеренного плеска волн, не было слышно, где-то далеко, километрах в двух, если пройти по линии берега, подавал свой тоскливый голос ревун.
Раз работает ревун — значит, на море туман. Это в Чили туманы на море — великая редкость, и что такое ревун, там почти не знают… Красота, в общем. А во Владивостоке неплохо бы вообще в администрации губернатора иметь представителя небесных сил, чтобы он помогал бороться с туманами, тайфунами, циклонами, прочими бедами, иначе скоро все, что способно двигаться по воде, вынуждено будет стоять в портах, пришвартовавшись к берегу, и вообще не шевелиться. Погода на Дальнем Востоке всегда была сложной.
Пожалуй, именно в то утро Геннадий Москалев впервые подумал о пенсии — а не пора ли? Ведь приспело уже время, когда надо сунуть ноги в валенки и с трубочкой во рту выйти на улицу, посидеть на завалинке или, оккупировав скамейку, подремать на солнышке, погреть свои кости, а еще лучше — построить за городом, на клочке садово-огородных угодий домишко и слепить там удобную завалинку.
С твердым намерением стать пенсионером Геннадий пошел к Сусликову, — в руках держал бумагу, где все очень подробно изложил: как, зачем, с какого боку и почему? — думал, что любимый руководитель все поймет, поддержит, но получил, говоря прямо, от ворот поворот.
Сусликов очень не хотел терять опытного капитана, спешно поднялся с места, усадил гостя за стол, приказал секретарше сварить кофе — настоящего, а не порошкового или из коричневой муки, которая напитку ничего, кроме цвета и пузырей, не дает…
— Не уходи, — попросил он Геннадия, — останься! Дома ты все равно закиснешь, устанешь от безделья и, не приведи аллах, еще простудишься… А, Геннадий Александрович? Я тебе к зарплате еще кое-что подброшу… А, Гена?
— Но пенсию-то все равно надо оформлять, Валерий Павлович, срок уже подоспел.
— Пенсию оформляй, но с работы не уходи.
Так и покинул Геннадий кабинет шефа ни с чем, — пенсию он начал оформлять, но на работе остался и плавал по океану еще двенадцать лет, гонял браконьеров и нарушителей по всем дальневосточным водам, вместе с пограничниками участвовал в доброй сотне операций, а потом, поскольку Сусликова уже не было, сказал самому себе: "Хватит!" — и его с почетом, с оркестром, подарками и хорошей выпивкой проводили на пенсию.
А вот Сусликов Валерий Павлович ушел из инспекции раньше; как рассказали мне во Владивостоке, от него потребовали, чтобы каждый месяц он отсылал в Москву пакет с двумя "лимонами" — двумя миллионами рублей, иначе ему придется уступить руководящее кресло другому "предпринимателю".
— А где я их возьму, эти два "лимона"? — спросил Сусликов, расстроенно глядя в безмерную пустоту чиновничьего пространства.
— Где хочешь, там и возьми. Или отправляйся домой на теплую печку. Там хорошо спать.
Можно было, конечно, поискать правду в других кабинетах с высокими потолками, но не тут-то было — его вызвал к себе самый главный человек в их ведомстве, главнее не было (фамилия его ныне часто мелькает в разных газетных и прочих сообщениях, а физиономия нет-нет да и возникнет в череде телевизионных новостей), и милейший Валерий Павлович понял: идти-то некуда. Все, это предел…
Вышел Сусликов из кабинета большого руководителя без адмиральских шевронов на форменной тужурке.
Грустно все это, конечно, очень грустно, материться хочется, но что было, то было…
Вернемся к Геннадию. Уйдя на пенсию, он пожил в Находке неделю, походил по квартире своей, — уже новой, на которую переехал, подышал бензиновой гарью города и, повздыхав немного по запахам моря, засобирался на природу, в зелень березовых колков и багульника, растущего на сопках… В городе было невмоготу — не хватало воздуха, пространства, плеска волн, криков чумазых проворных буксиров, разводивших большие сухогрузы, пограничников-соседей, вместе с которыми по первому же свистку выносился в океан на перехват разных супостатов…
Все это забудется очень нескоро.
Имелся у Геннадия в Находке, на берегу залива, небольшой участок земли, отведенный под личные нужды, под картофельные грядки, под морковь с черной смородиной, расположен участок был как раз напротив трех знаменитых скал, растущих прямо из залива — Сестры, Брата и Племянника. Скалы эти обозначены во всех без исключения картах и путеводителях.
Кстати, скалы хоть и вставали из воды и вроде бы стерегли воду, а всегда оберегали и сушу — в основном от злых ветров, перекрывали им дорогу, обеспечивали комфортный климат Золотой долине, считавшейся местом, без преувеличения райским…
И это было так до тех скорбных месяцев, когда одному из местных руководителей, явно не шибко большого ума, но умелого по части делать карьеру, пришла в голову мысль пустить три скалы на строительный камень, распилить их, остатки срыть, сровнять с дном залива — пусть вместо просоленных скал плещется вода и безмерная синь радует глаз.
Начали с Брата, — до конца его не допилили, как началось светопреставление: прорывавшиеся к берегу ветры, ошалев от предоставленной воли, стали крушить, мять, ломать все подряд, — кусты и деревья вырывали с корнем…
Тут люди поняли, какую беду они навлекли на себя, уполовинив Брата… Рады были бы вернуть все в исходное состояние, восстановить камень, загнать скальные кирпичи в первородные гнезда, да не дано было — глупость-то уже совершена. Скандал возник неимоверный, даже облака, боясь быть замешанными в ругани, обходили Находку стороной, а толку-то? Одной из трех заградительных скал уже нет и никогда не будет — Брата восстановить невозможно. Увы!
В народной памяти остались лишь имена тех, не самых мозговитых на свете чиновных людей, которые отдали приказ крушить знаменитые морские утесы; за дело рук своих они должны были бы ответить по закону, ан нет, их даже не пожурили на мелкой городской топтучке, и жизнью своей они остались довольны.
