Матвей Иосифович с трудом проглотил обиду, но госпожа Ломинадзе всё равно выступила в его защиту:

– Или слишком умны, – проронила она как будто невзначай и лукаво подмигнула старому доктору. Чтобы не видеть возмущения на лицах матрон, Саломея прошла вперед неторопливым шагом и то и дело останавливалась у коек больных. Почтенный врач не позволил ей подойти и присесть возле них, так как большинство из пациентов в этом длинном вместительном коридоре страдали от заразного тифа, и увёл их чуть дальше к будущим роженицам.

«Разве Катеньке это помешало?», – спросила она саму себя, и горечь воспоминаний пронзила её с прежней силой. Печальная участь возлюбленной Вано постоянно напоминала Саломее о том, как быстротечна жизнь, а атмосфера больницы только усиливала это впечатление. Как ничтожно её собственное существование по сравнению с Матвеем Иосифовичем и ему подобными?! Они приносили настоящую пользу, делали этот мир лучше, избавляли людей от мучений. Почему она не могла быть где-то столь же полезна?..

– Осторожнее, душенька! – вскрикнула княгиня Бараташвили, но так и не докричалась до подруги вовремя. Та о чём-то задумалась, встав прямо посреди коридора, и Левон Ашотович, который только что сломя голову вышел из операционной, пробежал мимо с такой стремительностью, что сшиб «душеньку» с ног.

Обе подруги разом захлопотали вокруг Саломеи и помогли ей подняться, а Матвей Иосифович извинился перед ней за неаккуратность своего протеже. Сам же обидчик, чьи засученные рукава насквозь пропитались кровью, не спешил брать вину за себя.

– О чём вы только думали?! – вместо извинений огрызнулся Левон и хмуро обернулся к своему товарищу: – У нас человек на операционном столе умирает, а вы водите экскурсии?!

– Саломея Георгиевна и её спутницы – известные в городе благотворительницы, – изо всех сил оправдывался Иосифович, – я посчитал благом, если они увидят, в каких условиях мы работаем и…

– Саломее Георгиевне и её подругам, – не дослушав до конца, вспыхнул молодой врач, – лучше заняться своими делами и не мешать нам делать наши.

– Мы всего лишь хотели помочь! – возмутилась госпожа Арваридзе. – Вам же, между прочим!

– Что ж! У вас плохо получилось. Постарайтесь хотя бы не мешать!..

Госпожа Ломинадзе слушала молча, зато её приятельницы во всю кипели. Кто знает, как далеко зашла бы эта ссора, если бы Левон Ашотович сам не положил ей конец? Сестра милосердия подошла к нему и что-то шепнула, он с большим вниманием прислушался и отослал её со словами: «Я сейчас иду. Только инструменты возьму». Затем он бросил им: «Доброго дня» и, сверкая полами белого халата, откланялся.

– Какой грубиян! – изумилась княгиня. – В жизни не встречала такого хама!

– Сбил женщину с ног и даже не извинился! – поддержала её госпожа Арваридзе. – И этому человеку мы отныне доверим наши жизни?!

Саломея не участвовала в их разговоре и с интересом смотрела вслед удалявшемуся медику. У операционной он поспешно остановился, всплеснул руками, сказал что-то нерасторопной юной сестре милосердия и, не поднимая глаз с пола, вошёл к тяжело раненому корнету. Какая-то… загадка сквозила в этом неразговорчивом и чрезмерно занятом человеке, что жил и дышал своим ремеслом. Ремеслом, приносящим реальную пользу!.. За одно это его можно уважать. Но разве похожая загадка… не привлекла её когда-то в Пето?..

***

Шалико с трудом вынес те увеселения, на которых ему пришлось побывать как брату невесты сразу после её свадьбы. Перемены, которые он замечал в себе, перестали ему нравиться. Похоже, он сам попал в свою же сеть!.. Картули возродил в нём горца, которого он старательно заглушал всё это время. Как он презирал этот образ, как мечтал от него избавиться, воспитывая в себе степенность, сдержанность и тонкий, аристократический лоск! И что в итоге? Нино, которую он всего лишь хотел немного раззадорить, разбудила в нём что-то, от чего теперь кипела грудь. Пойдя на столь грязные методы, он рассчитывал потешить своё самолюбие, но теперь чувствовал за эти намерения нестерпимый стыд. К тому же, отныне он замечал холодок в свою сторону и Георгия Шакроевича, и его зятя, чьим мнением о себе дорожил. Час от часу не легче! Он потерял голову в том танце, позабыл о времени, пространстве и о своём долге перед Натали. Ситуация вышла из-под контроля, и он терзался мыслью, что дальше будет только хуже. Как же ему теперь смотреть своей невесте в глаза?!..

Славная, славная графиня Демидова! Как трогательно она привязалась к нему, как искренне любила! А что же он? Как он отплатил ей за то тепло, что она ему дарила? Разве она заслужила такое к себе отношение? Он чувствовал себя презренным и недостойным столь чистой и невинной души. Не желая порождать слухи, он стал избегать её, но, похоже, сделал ей тем самым только больнее. Как много обиды и горечи сквозило в её взгляде, когда они встречались по утрам на завтраке! Она, наверняка, начнёт винить во всём Нино и будет не права!..

В следующий их разговор он обязательно скажет ей о том, что Нино – всего лишь детская влюблённость, которая уже бесследно прошла. Он давно вырос из нелепостей вроде бабочек в животе и собственнических вспышек ревности, когда ни с кем не желаешь делить объект своей любви. Настоящая любовь не такова и, набравшись жизненного опыта, он это понимал. Натали должна поверить ему, должна!..

– Великий падишах изволит отдыхать? – посмеялся Давид, войдя тем морозным утром в спальню дзмы. Шалико не поднял глаз с «Фауста», которого перечитывал в сотый раз, и с невозмутимым видом перелистнул страницу. Лучше родным не знать об его терзаниях, пока он сам в них не разобрался!

– Наши родители уехали в Сакартвело? – вяло поинтересовался он у брата и так и не повернул головы в его сторону. Давид тем временем прошел вглубь комнаты и остановился рядом с его креслом. – И Натали с собой взяли?

– Да, мой повелитель, – отвечал тот со вздохом и низко поклонился. – Ваша хасеки40 уехала к другой вашей хасеки, но, коль Сулейман Великолепный захочет, мы можем съездить в гарем и предотвратить возможные склоки.

– Терпеть тебя не могу!

Шалико вернул дзме заслуженный удар подушкой по голове, который и сам получил ещё пару дней назад за похожую насмешку. Давид изобразил на лице огорчение и стыд, но быстро пришёл в себя и опустился рядом с креслом на корточки.

– Ну, полно тебе. Не сердись!.. Я не удержался.

– Если я начну шутить о твоих гаремах, то, боюсь, мне и дня не хватит!

Братья помолчали какое-то время, но настоящей обиды, на самом деле, не таили. Со временем их отношения стали более зрелыми и от этого ещё более крепкими. Шалико избавился от детской восторженности, с которой смотрел на брата, а Давид научился думать не сердцем, а головой. Теперь они общались на равных. Несмотря на взаимные колкости, один искренне переживал за другого, а за изящными сравнениями скрывал неподдельную тревогу.

– Я понимаю тебя, дзма, – вздохнул тот, поднимаясь на ноги, – но если ты будешь делать то, что не хочется, то понемногу возненавидишь и себя, и свой долг.

– С чего ты решил, что я чем-то недоволен? – немного погодя, откликнулся Шалико. Давид пристально на него посмотрел и, к сожалению, не заметил в его взоре осмысленности. Снова эта железная броня, под которую никак не проникнуть!..

– Как скажете, мой повелитель. Только грешить всё-таки приятнее! – вернулся к иронии лейб-гвардеец, не видя смысла в серьёзности. Хотел и дальше играть в театр? Пожалуйста!.. А локти кусать придется всё равно!

– В смысле? – нахмурил брови малой и недовольно захлопнул книгу. – Не сосредоточишься тут с тобой…

– Натали, конечно, ангел, но, если тебя тянет на тёмную сторону, то нет смысла этого скрывать. Природа, так или иначе, возьмет своё!..

На рожон он лез осмысленно, и совсем не удивился, когда Шалико зарычал от злости, глубоко закатил глаза и, направившись к двери большими шагами, распахнул перед ним настежь.