Я был в завязке до этого момента. Ремиссия – так Завязку называют Белые халатики, что даже лучше, а то в завязке звучит совсем по-наркомански. Ремиссия похожа на отказ от сахара. Тебе можно думать об Этом, но только не употреблять. Ещё лучше, если не думать об Этом вообще. Я вот когда не думал об Этом, жил, как больной глаукомой. Мне приходилось контролировать свои глаза, ведь если выйти за пределы туннельного зрения, можно встретиться с Этим.

Это погубит тебя.

Я занял свой мозг многочасовым сном, но и там ремиссия переходила из одного сновидения в другое. Ремиссия стала моей тенью. Да, типа того. Когда я рассказывал о своих снах Белым халатикам, обычно на меня долго смотрели, как на грёбаную мартышку, внезапно освоившую язык программирования, а потом с сочувствием вздыхали и давали дельный совет: Я не должен бояться своей тени.

Я не должен бояться своей тени.

ТЫ не должен бояться своей тени.

Иначе Это тебя погубит.

Белые халатики говорили занять себя чем угодно, отвлечь мозг работой. Ага, а если я ложусь спать, чем тогда отвлечь мозг? Я пытался контролировать свои мысли. Правда. Но это так же тяжело, как настроиться на прыжок с парашюта. На общих собраниях я говорил о том, что мозг пиздец как силён и его не обдурить, понимаете? Невозможно придумать ловушку для мозга, потому что ты придумываешь её совместно с мозгом. Врубаетесь?

Ты не должен думать об Этом.

И ты не должен внушать мысли об Этом другим.

Иначе Это погубит не только тебя.

Белые халатики работают надо мной и ещё пятью людьми. Первое, что мы уяснили – мы не в гостях. Второе, что мы уяснили – первая стадия самая сложная и потому мы здесь. Мы не смогли её пройти сами.

Здесь нам помогут. Нам говорили это каждое утро, день, вечер. При каком угодно случае, Белые халатики говорили: Здесь вам помогут. Только здесь. Чем чаще они так говорили, тем больше им верили все остальные. И спустя две недели все, кроме меня, поверили словам Белых халатиков. Таким словам: Самим вам не справиться. Только мы в силах вам помочь.

На общих собраниях остальные смотрели на меня с опаской, потому что я один задумывался о мозге, о том, что мозг со временем тебе нахлобучит и РЕМИССИЯ отзвенит по всему черепу. Вот о чём я говорил. О таком Белые халатики не предупреждали. Зато они охуенно пудрили мне голову тем, что я Личность. Они всем пудрили мозги, не только мне. А если ты не видел разницу между Человеком и Личностью, говорил, типа это одно и тоже, тебя приковывали к батарее, оставляя на неделю в прохладном, разъёбанном подвале. И, считай, повезло, если за неделю тебя разок покормят жирной жижей, а потом принесут ведро, куда ты высрешь недавно съеденную жижу.

Главный среди Белых халатиков говорил: хочешь ты этого или нет, мы убьём в тебе Человека и сделаем Личностью. Какой конкретно, он не уточнял.

А потом он садился напротив и говорил: расскажи про себя.

Я голый. Четыре амбала схватили меня за ноги и за руки. Пытаюсь сопротивляться, но держат они крепко. Они тащат меня к деревянной конструкции. Не знаю, что за конструкция такая, но она свежая, в смысле, недавно построенная. Я чувствую приятный запах дерева.

– Только без резких движений, – говорю я. – Где люди?

Амбалы продолжают тащить меня. Я осматриваюсь по сторонам. Зеваки только сейчас начали собираться в кучу, чтобы посмотреть на меня, на мою смерть, страдания и крики. Кто-то притащил с собой детей и домашних питомцев. На лицах сдержанная улыбка, ожидающий взгляд.

Меня поднимают по лестнице, я понял это по скрипу дерева и тяжёлым вздохам амбалов. Зеваки достают телефоны. Это рефлекс. Типа привычка – тянутся за телефоном, как только происходит что-то, что можно назвать необычным моментом в жизни. Ну знаете, как сфотографировать дождь или сильный снегопад. Рефлекс. И вместо того, чтобы запомнить меня, мою будущую смерть, зеваки отдались рефлексу.

Амбалы подняли меня на самый верх, где я увидел четырёхметровый кол. Меня потащили к этому колу, потом приподняли, начали насаживать на него. Острый конец только вошёл в задницу, но я уже ощутил боль, которую трудно описать. Насаживают меня медленно, чтобы я прочувствовал плохую обработку дерева, чтобы ощутил каждую неровность, шероховатость. Неприятней всего ловить занозы. Сначала это похоже на укол, но когда иголочек тысячи и все они забиваются глубоко под кожу или внутрь задницы, хочется только рыдать и поскорей сдохнуть. Потом, правда, привыкаешь. Ещё позже возбуждаешься.

Насадили сильней.

Какая-то из дамочек говорила мне, типа роды – самая страшная боль. И что мне, мужику, никогда эту боль не прочувствовать. Тогда я промолчал, не зная, что ей ответить. Сейчас, когда в моей заднице толстенный четырёхметровый острый кол, я могу сказать, вот она, самая жуткая боль в мире. Серьёзно говорю, без приколов.

Амбалы продолжают меня насаживать на кол. Кажись, я только что потерял печень. Невыносимая, блядь, боль, но, как я говорил, рано или поздно привыкаешь. Я, конечно, не против экспериментов во время секса. Ну знаете, пальчик в попу или два, не более. Для того, чтобы расслабится. Но этот кол, со всеми своими неровностями и занозами кажется мне перебором.

Меня насаживают быстрей, и я сейчас кончу. Я не врач, но кол проткнул мои кишки. Сплюнул кровью. Двое амбалов резко дёрнули меня за ноги.

Я кончил.

Вижу вспышки и улыбки на лицах зевак. Амбалы уходят, оставив меня полностью голым, истекающим кровью. В глазах начало темнеть. Кровь подступает к горлу, и я поворачиваю голову набок, чтобы не захлебнуться ею. Мне тяжело дышать, к тому же сердцебиение замедляется, я чувствую это. Тут не нужно быть врачом, я видел, как умирал мой кот, как замедлялось его дыхание из-за распространявшегося по телу мышьяка. Не, я не давал своему коту мышьяк, это каким уродом надо быть. Я позвал ветеринара для такого. У моего кота нашли какой-то неизлечимый недуг.

– Если мы не умертвим его, у него лопнет желудок и все остальные жизненно важные органы. Смерть будет мучительной. – Кажется, так мне сказала ветеринар.

Потом она сказала закутать моего кота в толстую простыню. Если такой нет, то принести две обычные простыни. Мы закутали кота так, чтобы он казался большой личинкой бабочки. Видны только глаза. Большие и мокрые. Ветеринар надела очки, достала шприц, длинную и толстую иглу. Она посмотрела на меня, с трудом проглотив комок слюней. Набрала мышьяк. Сказала, чтобы я держал крепко. Типа очень крепко. Изо всех сил держи.

Ветеринар через простыню нащупывала у кота нужное место. Печень. Укол ставится туда. Она вставляет иглу, начинает давить на поршень. Мой кот заорал голосом Тираннозавра. Ну знаете, УАААА, так громко и басовито, что я даже расчувствовался. Женщина резким махом вытащила иглу, посмотрела на меня и сказала, что не туда попала. Она снова нащупывает через простыню нужное место. Смотрит на меня, держу ли я кота. Я держу, всё в порядке. Дрожащими руками, она вонзает в моего кота иглу, давит на поршень. Я смотрю, как мышьяка становится меньше в шприце и больше в Пушистике.

Басовитое и громкое УАААА прошлось по всему дому, испугав каждого постельного клопа. Ветеринар вытащила пустой шприц. Всё готово. Пушистика усыпили, хотя он ещё долго дышал. Я не знал, мне закапывать его или как?

Закапывать.

Не чувствую ничего, кроме головы. Да, тут не нужно быть врачом, я умираю. Почему я сейчас вспомнил Пушистика? Знаете, я ведь не уверен, был ли он настолько неизлечим.

Почему ты так думаешь? Из-за Него? Потому что Он стоял и улыбался? Тебе кажется, что Он мог подстроить это?

Я пожал плечами и Белый халатик меня отпустил.