А еще были песни — и туристские, и про то, что лучше гор могут быть только горы, и про полк, который поднимался в облака и уходил по перевалу. Все пели хором, и Борька тоже пел вместе со всеми, потому что когда поешь вечером у костра, то это не так уж и важно, есть у тебя слух или нет.

А потом ребята дружно закричали:

— Коля, давай нашу!

И Коля взял уже было первые аккорды, но капитан Грант остановил его и, забрав гитару, протянул ее Дмитрию Николаевичу:

— Не разучился еще?

— Не разучился, — улыбнулся тот.

Все захлопали. Дмитрий Николаевич поднял руку.

— Только прежде, чем петь, я хотел бы сказать несколько слов… Это случилось в самом начале 1942 года. Наша часть держала оборону в районе Баксанского ущелья. Двое альпинистов — Андрей Грязнов и Люба Коротаева — отправились на разведку. Они забрались на гребень между вершинами Донгуз-Орун и Малый Когутай, на высоту около трех с половиной тысяч метров. Оттуда хорошо были видны немецкие позиции в Баксанском ущелье, на «Приюте одиннадцати». Но и разведчиков тоже легко могли заметить немецкие наблюдатели. Одно неосторожное движение — и смерть. Целый световой день, до сумерек, пролежали они неподвижно на ледяных камнях, дожидаясь наступления темноты… И вот тогда Андрей предложил: «Давай оставим здесь записку. После войны, если будем живы, заберем». На обрывке бумаги Люба карандашом написала: «3/1—42 г. В дни, когда враг побежал под ударами Красной Армии, мы поднялись сюда без веревок и палаток, в шубах и валенках по суровым стенам Донгуз-Оруна, чтобы указать путь наступающим бойцам». Записку положили в гранату, из которой был вынут запал, сделали на гребне небольшой тур — горку из камней, спрятали туда гранату.

А в феврале 1943 года альпинисты, воевавшие в составе 242-й горнострелковой дивизии — и мы с вашим «капитаном Грантом» в их числе, — получили приказ: снять с вершин Эльбруса гитлеровские штандарты и водрузить на них советские флаги. И вот в один из вечеров, когда мы прикидывали маршрут, составы групп, Андрей Грязнов посмотрел в сторону Донгуз-Оруна и спросил у Любы: «Помнишь гранату и записку в ней?» А стоявший рядом альпинист Николай Персиянов тут же подхватил в рифму: «На скалистом гребне для грядущих дней». Дальше включились все, и через полчаса песня была готова.

Я говорил, что Андрей и Люба сами собирались вернуться за своей запиской. Не получилось. Грязнов погиб. Коротаева надолго попала в больницу — сказалось, наверное, и то долгое лежание на холодных камнях. Но было же сказано: «Для грядущих дней!» А в такой песне все должно быть правдой. И оказалось правдой. Гранату с запиской много лет спустя нашли московские студенты, совершавшие восхождение на Донгуз-Орун. Нашли — и подарили автору записки. Да, Любовь Георгиевна Коротаева жива, и граната хранится у нее, как самая дорогая память.

Дмитрий Николаевич тронул гитарные струны.

У костра можно петь хором, и не имеет никакого значения, есть у тебя слух или нет. Но иногда лучше и помолчать. Даже нужно помолчать. Это сразу сообразили и Борька, и Денис, и Борис Нестеров, и остальные ребята, хотя «Баксанскую» все уже давно знали наизусть.

В костре потрескивали ветки, что-то ухало и шипело. Елка все-таки проникла в огонь, и оттуда потянуло густым, едким дымом.

На костре в дыму трещали ветки,

В котелке варился крепкий чай,

Ты пришел усталый из разведки,

Много пил и столько же молчал.

Синими, замерзшими руками

Протирал вспотевший автомат,

Тяжело вздыхая временами,

Головой откинувшись назад…

Два немолодых уже человека пели у костра песню своей юности. И голоса у них были молодые. И слова этой песни непонятным образом связывали дни, когда она была написана, и день сегодняшний в единое целое. Два костра — тот и этот, Баксанское ущелье и Щучье озеро, Дмитрий Николаевич в брезентовой шляпе, граната с запиской в каменном туре, памятник в Сосновке, поле, Серега Феофанов, приволакивающий ногу капитан Грант с тяжелым рюкзаком за спиной — все и всё было связано тысячами нитей и не могло существовать одно без другого.

— Грант Александрович, Дмитрий Николаевич, скажите, а Феофанов вместе с вами не воевал? — спросил Борька, когда песня кончилась.

Понимал, что глупость спрашивает, что чудеса бывают только в кино, но спросил.

— Феофанов? — переспросил капитан Грант и наморщил лоб. — Нет, не воевал.

16. ГДЕ СНЕГА ТРОПИНКИ ЗАМЕТАЮТ

Колья от палаток они связали вместе и аккуратно прислонили к сосне на пригорке. Тот, кто вслед за ними придет на берег Щучьего — а в это замечательное место обязательно кто-нибудь придет, — сразу увидит колья, и ему не нужно будет искать новые, а уж тем более повторять ошибку Дениса. Сами палатки были уже скатаны и приторочены к похудевшим рюкзакам.

— Через десять минут — построение! — объявил капитан Г рант.

Десять минут — на прощание с Щучьим озером. Все. Домой.

Борька представил себе, как завтра он уже будет рассказывать родителям про все, что было с ним за эти недели, что он увидел и чему научился. Потрогал пальцем приколотый к рубашке значок «Турист СССР», который ему и всем остальным участникам похода вручил вчера капитан Грант, и вдруг понял, что все-таки здорово соскучился. Не зря один умный человек сказал когда-то, что главная прелесть любого путешествия заключается в возвращении домой. Хоть и грустно всегда расставание, потому что прощаешься с частью прожитой жизни, но впереди тоже жизнь.

Он дошел до скрытой за зарослями камыша протоки, у которой встретил (всего три дня назад, а кажется — вечность!) Дмитрия Николаевича и Веру Андреевну, посидел на корточках у того места, где стояла донка и он поймал своего первого в жизни угря, поднялся на пригорок к сосне. В утренних солнечных лучах вода казалась отсюда сине-бирюзовой. Красиво было Щучье озеро, и рыбы в нем много, и купание хорошее. И вообще привык к нему Борька. Но все же, положа руку на сердце, Щучье озеро не Черное море. Борька закрыл глаза и увидел, как мерно ударяет волна в галечный берег, как с разбегу ныряет он в эту волну, а она мягко подбрасывает его на гребне…

Что там говорить, море — это море. Только билет на Одессу все равно нужно будет сдать. Потому что на вторую смену лагерь капитана Гранта отправляется в поход на Северный Кавказ, в Баксанское ущелье.

Туда,

Где снега тропинки заметают,

Где лавины грозные шумят…

И Борька просто не может не пойти.

* * *

Отец пришел с работы и сказал:

— Андрей, завтра ты пойдешь с нами к Профессору.

Андрей обрадовался. Во-первых, раньше его к Профессору не брали, считали, что он мал. Теперь Андрей был не мал, а дорос, значит! И Профессора назвали Профессором! А его называли так только те, кто ходил с ним в походы. Другие — никогда. Потому что это была его институтская кличка — Профессор. А на самом деле этот человек был обыкновенным профессором. Но разве всех людей называют по их работе? Тогда папу надо было называть Кандидатом наук. А Женькину маму — Врачом? Или еще лучше — Участковым врачом? Так не бывает. Профессор — это имя-шутка, это молодость родителей, их особый мир. Теперь в этот мир, кажется, пустят Андрея. И может быть — это совсем еще не решено, это только мечта! — но все-таки может быть. Его! Возьмут! В поход!

Он знал, что Наташку дядя Павел брал в походы с четырех лет, но у ее родителей свои понятия. А папин друг дядя Толя возит своего Гришу даже с двух лет — у дяди Толи свои понятия. У родителей Андрея тоже есть свои понятия. Когда у родителей есть понятия, с ними бесполезно спорить — к своим десяти годам Андрей это понял.