Украдкой взглянув поверх газеты, он увидел мистера Харта со сложенным номером «Таймса» под мышкой, со счетом за завтрак в одной руке и чашкой кофе, выплескивавшегося на блюдце, в другой; по переполненному залу Харт пробирался к нему. О, как жалел теперь мистер Хилл, что отпугнул тогда этих безобидных дам! Как он жалел о «разговоре» с мистером Хартом! Но ему нечего было бояться. Харт тоже прочел газету, и его мысли были также заняты судьбами страны. Едва усевшись рядом с Хиллом и поставив чашку на стол, он выложил свой «Таймс».
— Как вы думаете, что это значит? — спросил он, постучав костяшками пальцев по заголовку сообщения агентства Рейтер: НОВЫЕ УСТУПКИ РОССИИ В МАНЬЧЖУРИИ.
— Ничего хорошего, — отвечал мистер Хилл, который, как и все на свете, любил показать свою озабоченность. И в течение следующей четверти часа из имен собственных в разговоре упоминались лишь мистер Гладстон, лорд Розберри, Маньчжурия и Армения.
На протяжении многих лет Джон Харт был единственным холостяком в отделе иллюминированных рукописей, и вот теперь он тоже готовился надеть на себя ярмо. Тайный триумф окружающих стремился выразить себя в публичном торжестве, и однажды утром Джона Харта провели в комнату в конце коридора, где обычно собирались покурить и поболтать сотрудники разных отделов. Серьезные бюллетени и труды были убраны со стола, чтобы дать место небольшому взводу бутылок и бокалов, и тосты за здоровье Джона Харта зазвучали среди веселого хлопанья пробок. «А теперь за вдову… лет тридцати!» — воскликнул некий смельчак. Все опорожнили бокалы и присоединились к хору поздравлений. Терсфилд из отдела Древней Греции предложил еще более смелый тост: «А теперь за малютку вдовы!»
— У нее две малютки, верно, Харт? — Вопрос был задан Сколсом из отдела печатных книг, новым человеком в музее — он состоял в штате всего восемь лет и еще не усвоил тон, принятый в этом учреждении.
— И что ты сказал на это? — спросила Вин.
— Я сказал, что так оно и есть и что я женился бы на тебе, будь их у тебя и трое.
— У меня их трое, — сказала Вин.
Джон Харт едва не подавился, но принял это сообщение как джентльмен. Он любил Вин и был готов полюбить и ее детей. Когда Вин прерывающимся голосом рассказала ему, что из-за неумелой операции ножка Би никогда не сможет сгибаться в колене, чувство жалости и сострадания заглушило у Сэнди все эгоистические соображения. Его сестра Мэри служила экономкой в хирургической больнице святого Фомы в Вестминстере и лично знала всех выдающихся хирургов; нельзя упускать ни единого шанса. Вин положила ему голову на плечо и заплакала. Момент признания, внушавший ей такой страх, принес успокоение. Это был счастливейший час из всех проведенных ими вдвоем и из всех, что им предстоит провести. Когда Сэнди шутливо спросил: «У меня есть брат Эдвард, он преподает древние языки в Итоне. Может, у тебя припрятана где-нибудь еще одна славная малышка?», она едва ли не пожалела, что такой больше нет.
После свадьбы сёстры Вин переехали в маленькую квартирку рядом с Мэрилбоун Роуд, а новобрачные поселились в доме в Харлоу-он-Хилл: Сэнди хотелось иметь свой сад, и считалось, что там будет хорошо детям.
Вин не хотела принимать гостей, пока дом не будет окончательно обустроен, но Сэнди быстро намекнули, что его коллеги и их жены желают посетить новобрачных. Уже некоторое время в воздухе витали некие странные слухи, исходившие из кухонь и более благопристойных клубных комнат, и жены музейщиков, которые громче всех требовали объявления бойкота миссис Харт, толпой повалили на свадьбу; но, покидая ее, они чувствовали, что их любопытство не только не удовлетворено, но даже обострилось. Теперь они стали надоедать своим мужьям, чтобы те напросились в гости, и измученная Вин должна была принимать пару за парой в течение двух воскресений, хотя она и не чувствовала себя к этому готовой.
Дамы были очарованы ее домом. Дети были милые крошки, и все воочию представляли себе, какой прекрасный подымется сад, когда в нем вырастут розы. И как раз когда хозяйка водила их по скользким тропинкам мимо голых клумб, и было сделано открытие. Слухи и шепотки, звучавшие на свадьбе, получили подтверждение: она и в самом деле сидела под деревом, вытянувшись на кушетке на высоких колесиках, эта маленькая девочка, чье существование до той поры так тщательно скрывалось.
Когда Эйлин и Дорис подросли, мать стала вывозить их с собою. Нужно было дать полностью развиться превосходным манерам Эйлин, и что-то нужно было сделать с болезненной застенчивостью Дорис. «Я хотела бы съездить с девочками к бедному старому Маку, — сказала однажды за завтраком Вин. — К тому же он живет рядом с Музеем мадам Тюссо».
Слова «о да» в устах Сэнди прозвучали как-то особенно ворчливо, и девочки переглянулись за столом. Они отлично помнили, кто такой бедный старый Мак. «Известно ли этому джентльмену, что ему окажут такую честь?» — спросил Сэнди.
Мак сделал все, что мог, чтобы нежданные гости чувствовали себя в его тесной однокомнатной квартирке как дома. Он откупорил бутылку вина, принес из буфета миндаль и изюм и показал девочкам, как вращать ручку стереоскопа, чтобы увидеть в фокусе водопады Лодоры и Пизанскую падающую башню. Утомленные однообразной мерзостью залов Музея Тюссо, Эйлин и Дорис, набив рты очищенным миндалем, с вялым любопытством изучали виды в стереоскопе; среди них не оказалось ни одного, который бы они не видели десятки раз в дедушкином стереоскопе. Мак достал из незаклеенного конверта новые кадры и дал их Вин на просмотр. «Боюсь, ты скажешь, это не для молодежи».
Вин вытянула из конверта два кадра и, посмотрев их, положила обратно в конверт и вернула Маку. «В самом деле, не для молодежи, к тому же, ты знаешь, Мак, меня никогда не привлекала нагота».
Пора было уходить. Сэнди того и гляди возжаждет своей жены и своего ужина.
— А как поживает его святейшество? — спросил Мак, открывая и закрывая крышку ящичка для сигар, стоящего на резном столике.
— Как всегда, непогрешим, — с легкостью отвечала Вин, и в тоне ее ответа прозвучало нечто такое, что не понравилось детям. Они недолюбливали Сэнди, но сохраняли верность своему дому.
Мак склонился над рукой Вин и поцеловал запястье.
— Не часто ты изволишь потревожить нашу заводь, — пробормотал он. — А когда я гляжу на это прелестное личико… — Он прервал речь, разглядывая Эйлин, которая вертелась за спиной у матери. — Это твое подобие, Вин, живая ты тех дней, когда я узнал тебя. — Он словно забыл, что, когда он узнал Вин, ей уже исполнилось тридцать.
— Как ты нашла его превосходительство? — спросил Сэнди, склонившись над порцией мяса с картофелем.
— Такой же, как всегда, — отвечала Вин. — Сидит целыми днями дома, курит сигары и читает французские романы, а ночи проводит в таинственных притонах.
— Это завещание не пошло Хедли на пользу.
— Оно могло бы принести ему счастье, — оживленно сказала Вин. — Ему не надо было уходить из Форин-офис. Я бы никогда не позволила ему уйти. Теперь он мог бы стать уже послом.
— А ты супругой посла. Вы поставили не на ту лошадь, мэм. — Это было невеликодушно с его стороны, если иметь в виду, что Вин пожертвовала Маком с его твердым положением и блестящим будущим ради полунищего Сэнди. Но когда ревность бывает великодушной?
Сэнди перевел сверкающий взгляд с лица Вин на смущенные детские физиономии.
— Как насчет того, чтобы стать маленьким превосходительством, а, Эйлин? Дорис это, наверное, не подошло бы, она у нас слишком положительная.
Обе девочки нахмурились, а Вин с усталостью подумала, зачем ему постоянно нужно противопоставлять красоту и блеск Эйлин основательности Дорис.
— Хорошо все-таки, что она выбрала Сэнди! — говорила Эйлин ночью, обращаясь к Дорис через столик, стоящий между их постелями. Дорис не могла не согласиться. Как? Неужто этот противный старый хрыч с обвисшими складками кожи на шее, в нелепой шапочке с кисточкой мог стать их отчимом! Видит Бог, Сэнди не был сокровищем, но привычка взяла верх над враждебностью, выработав терпимость, которую, как говорят, лошадь чувствует по узде. Девочки заснули, как путешественники, которые достигли гавани, избежав смертельной опасности.
