— Что там? — издали спрашивает Мария. Она снова ставит чугунок на плиту, наливает воды из ведра.

— Не твое дело, — ворчит себе под нос старик.

К «посылке» приложена фотография.

На ней — два пилота. Это долговязые симпатичные парни в авиашлемах, но без штанов. На обоих — одинаковые купальные трусы, оба жизнерадостно хохочут, стоя в обнимку на морском пляже.

Старик переворачивает снимок и читает надпись, выполненную аккуратными латинскими буквами, стоящими отдельно друг от дружки. Старик не шибко грамотен, но, если его не, торопить, помаленьку маракует.

«На вечный памят мужик от Макс и Мориц. Макс и Мориц хотеть любить твой жена. Мы хотеть видеть твой жена голый. Покажи!»

— Тьфу, поганцы! — старик грозит кулаком вслед давно улетевшему самолету и злобно орет на невестку: — Чего раззявилась? Делать нечего? Садись дописывать письмо!

Мария пишет, сидя за сколоченным из досок столом посреди двора, а старик стаскивает в скирды разбросанное сено и диктует:

— «Живем мы, сынок, хорошо…» Пиши!

— Что живем хорошо, я уже написала.

— Напиши еще раз! «Живем мы, сынок, хорошо, все у нас есть. Одна беда: повадился летать германский аэроплан и не дает покоя…» Что ты пишешь?! — старик хватает листок и недоверчиво вглядывается. — «Муже-не-чек…» — читает он по слогам. — Что за муженечек?

— Это мой муж, Андрей.

— А я что сказал писать?

— Не помню!

— Я сказал: сынок!

— Вам — сынок, а мне — муженек! Я тоже имею право!

— Да? — старик в упор смотрит на сноху, вытаскивает из кармана чулки и бросает их ей в лицо. Вдогонку, после мгновенного колебания, летит лифчик. — На! Можешь и об этом ему написать.

Мария растерянно смотрит на чулки и лифчик и вдруг заливается смехом. Видно, однако, что вещи ей очень нравятся, тем не менее она презрительно сметает их со стола:

— Очень нужно!

— Не нужно, так прибери, — успокаивается старик. — Тоже барыня… расшвырялась! Пиши дальше: «Живем мы, сынок, хорошо, все у нас есть, только аэроплан донимает. Летает не часто, два-три раза в неделю, но в какой день заявится, не угадаешь. Это такая крылатая гадина, фанерная, старая и ржавая, ходит низко, по-над рекой, а в руки не дается. Сперва летит в сторону фронта, потом обратно. Мы с Марией думаем, что это курьер-фельдъегерь, возит почту на передовую. И думаем еще, что плохи дела у фрица на фронте, раз он дошел до такого барахла! Я такие аэропланы только в первую мировую видел… Как появился он однажды утром, так не стало нам житья. Приземлиться, слава богу, не может, у нас, ты и сам знаешь, одни камни вокруг. Зато требуют фрицы, чтобы мы выставляли им на крышу жратву, а если не выставляем, берут сами. Сегодня по дороге на фронт они украли нашего белого петуха, и курочек теперь топтать некому…» Молчи! — внезапно вскрикивает старик, хотя Мария не произнесла ни слова. Он вскакивает и настороженно прислушивается.

— Почудилось, — машет рукой сноха.

— Докажи!

— Что тут доказывать… Ну, будем дальше писать или как?

— Я тебе дам «или как»! Пиши! «Мы думаем, он летает низко потому, что боится русских самолетов. Но, сказать по правде, мы их давно уже не видели, так что этот гад кувыркается как хочет. Сначала слышен только мотор, как вроде оса из дупла вылетает. Потом показывается и сам. Качается с крыла на крыло и стучит, словно телега с горы катится: так-так-так…» Ну, где же он, проклятый? — старик волнуется, смотрит в небо, приставив ладонь козырьком ко лбу.

— Откуда мне знать… — Мария бросает карандаш и бежит к плите: вода в котелке закипела. — Может, поедим, а потом допишем?

— Тебе бы только есть!

— Ох, папа, с вами в последнее время невозможно разговаривать! Прямо дикобраз какой-то…

— Ты хоть видела дикобраза? Докажи!

— Что тут доказывать… И собака со двора сбежала!

— Правда, — вспоминает старик и безнадежно зовет: — Шарик! Иси!

Не видать собаки. Старик хмурится.

— Так вот, слушай, — говорит он снохе, — выбрось свои бабьи задумки из головы. Мы отсюда не уйдем. Здесь нас Андрей оставил, здесь мы его и встретим. А потом, не забудь: я — лодочник! Кто будет перевозить людей через речку?

— Каких людей?! Здесь ни души с самого начала войны. Мы в тылу, понимаете? В тылу врага!

— А когда наши вернутся? Кто их перевезет?

— Все равно лодку самолет разбил.

— Ничего, я скоро новую доделаю, — обещает старик и тут же охает: — Ох, корову бы уберечь!

— Если бы мы ушли, — вздыхает Мария, — теперь были бы далеко.

— Куда? Я всю жизнь тут прожил. И дед, и прадед были лодочниками. Жену тут схоронил, понимаешь? Вот она — смотрит на меня из-под того дерева.

Мария невольно глядит в сторону небольшого деревца, что виднеется на бугорке.

Под деревом белеет маленький крест. Марии так и не довелось узнать свекровь, но сколько раз она видит крест, столько раз ее сердце сжимается. Мария чувствует, что была она хорошей женщиной, хорошей, но несчастной…

— Я понимаю вас, папа, но поймите и вы: нельзя все время жить в страхе — вот прилетит, вот нагрянет! Мы уже и спать перестали!

— Не знаю, кто тебе мешает спать. Ночью беспокоиться не о чем. Хоть бы пролетел уже назад!

— А вдруг сегодня не пролетит?

— Докажи!

— Может, его советские сбили?

— Услышал бы тебя господь! Только что-то не верится: чует сердце, что опять он задаст нам… Чего лыбишься?

— Ничего… вспомнила, как вы позавчера удирали от него по лощине. Смешно!

— Цыц! — старику такие воспоминания неприятны.

— Вы не цыкайте, я правду говорю. Просила же не выходить со двора…

— Заткнись, тресну! Не посмотрю, что невестка… Докажи!

— Что вам доказывать?

— Что нельзя было выходить.

— И доказывать нечего. Сидели бы дома — обошлось бы.

— Ну и дуреха! — старик разводит руками, как бы призывая в свидетели окрестность. — Как же я мог сидеть дома, если этот чертов аэроплан гнался за поросенком?!

— Подумаешь, поросенок…

— Что ты сказала? А ну повтори… — И вдруг: — Тихо! Бежим!

Старик петушком семенит по двору и, похоже, рад бы зарыть голову в песок. Зато невестка на диво спокойна и только прыскает в кулак, наблюдая за его прыжками.

Совсем он, бедный, растерялся.

— Что, не летит?

— Это пчела гудит: под письмо забилась, а выбраться не может…

Плечи старика поникают.

— Кто его знает, — бормочет он, — авось и правда русские собьют…

— Нет, папа, — серьезно говорит невестка, — я тоже чувствую, что вернется. Давайте хоть поедим… еда стынет.

— Да не лезет мне кусок в горло, как ты не понимаешь! Пойду лучше с лодкой повожусь…

Он спускается в долину, к речке, где стоит начатая лодка. Рубит, тешет, а сам все поглядывает на небо. Бросает работу, возвращается во двор.

— Мда… — ему неловко. Он опускает голову и садится за стол.

Мария ставит миски, кладет ложки, опрокидывает из чугунка мамалыгу.

— Соль есть?

— Вот… — Мария подвигает к нему солонку. — Последняя.

— У меня от этого аэроплана вкус к еде пропал, — жалуется старик и, обжигаясь, отламывает кусок мамалыги.

— Давайте порежу, — предлагает сноха. — Завтра-послезавтра и перец кончится. А главное — мука…

— Видишь, никак не могу выбраться на станцию. Послушай, как ты полагаешь, что они собираются сделать с нами?

— Кто?

— Да летуны эти!

— Ничего… Дурят, дурью маются.

— Не скажи! Гусей отняли, поросенка сетью изловили, петуха на крюк надели!

— Бог с ним, с петухом! Нас бы не тронули…

— Дурочка, они скоро на корову нацелятся! А когда нечего будет взять, швырнут бомбу — и капут!.. Ох, не идет мне кусок в горло! Все из рук валится. Смотри, что сделали с забором… Овец закрыла?

— Вы же видели.

— А кур? Почему куры гуляют?

— Ей-богу, папа, вас не поймешь: то велите разогнать их, то… Вчера заперла курятник, так вы битый час толковали, что если бомба — ни одного перышка не останется.