Ах, брат мой, отдохни немного, отдохни… Не спеши, ты успеешь, ты еще расскажешь мне все…

Нет, брат мой, позволь мне говорить, только сначала дай перевести дух… глоток воздуха… ооо!

Что болит у тебя, брат мой? Что болит у тебя сильнее всего?

Голова, брат мой. Грудь, брат мой! Руки, брат мой! Ноги, брат мой. Плечи, брат мой. Спина, брат мой. О брат мой… Я уже не верил, что увижу тебя. Если бы ты знал, как я хотел тебя увидеть, прежде чем вода унесет меня вниз!.. Были минуты, когда отец оказывался совсем близко, и меня тянуло отдаться на волю течения и, проплывая мимо него, хоть раз крикнуть в полный голос, чтобы он повернул голову, чтобы понял, что это я, его сын… Я хотел рассказать ему о тебе, что ты жив и здоров, но только…

Что «только», брат мой, что «только»?

О брат мой, погоди, мне снова душно, солнце сжигает меня!

Солнце сжигает его! Мама, солнце его сжигает! Солнце!.. Не кричи, брат мой, умоляю тебя, не кричи. Кого ты зовешь?.. О, если бы ты знал, как одиноко мне там было, как одиноко! Брат мой, брат мой!..

Где же теперь отец? Где отец?

О брат мой, не знаю… Не знаю, где он теперь, но он был там, ниже, у поворота реки… последние полгода он был там. Он боролся с водой, он без конца боролся с водой и шевелил губами, но понять его я не мог. Наверное, он кричал, что хочет домой, как и все остальные, которые не вернулись с войны…

Добрые люди! Люди добрые! Вы слышите, что говорит этот мальчик?! Наши мертвые здесь, неподалеку от моста! Но кто они? Как они выглядят?! Люди добрые!

О, говорит мой брат Ион, скажи, чтобы они не кричали так громко… Кто кричит? И зачем?.. Ни один не вернется. Мужья, которых жены ждали, уже вернулись, все до единого, а те, которых не ждали, тех теперь и ждать не приходится.

И тогда послышался голос мамы.

Неправильно! Неправда! Я ждала его! Семь лет ждала! Ждала днем и ночью! Неправда!.. Мама хватает за руки меня, брата Иона, людей вокруг… Неправда!

Скажи ей, чтобы не кричала… ох, пусть не кричит… Может, она и ждала, но ждала не до конца… отец, как и остальные павшие, был далеко, на другом конце света, и всех их надо было ждать, ждать. Они плыли сюда через весь мир, через моря и океаны, косяками, как рыбы на нерест… они пробивались к нам подземными реками, родниками, ключами, нагие, голодные… и все против течения… им нужны были долгие годы, чтобы вернуться, долгие годы… ох! Я знаю! Так говорили те, кто проплывал мимо меня по реке… и чем безвозвратнее забывали их жены, дети, родные, земляки, тем дальше уносила их река, все дальше и дальше, все ниже и ниже, все ниже и ниже… Ох, где же теперь наш отец?!

Мой брат Ион хотел привстать и оглядеться, но голова его бессильно перекатилась по траве… и все.

Брат мой, брат мой! Почему же ты не передал через этих, кто проплывал мимо тебя, что ты там, под мостом? Пусть бы отец знал! Пусть бы они ему о тебе сказали! Может, он доплыл бы до тебя! Может, вы бы ему помогли!.. О брат мой!

Ты не думай, я пытался… я говорил проплывавшим: скажите ему, что я здесь… Но они молча скользили мимо, они пролетали… Все, что я знаю, я собрал по обрывку фразы, по случайному слову, оброненному их устами… Если б ты видел, как они борются, как машут руками, как пытаются удержаться, как надеются, что кто-то протянет им руку! Ах, Ион, брат мой, молчи, молчи!.. Не надо больше говорить, отдохни… Нет, надо, надо…

Про что он, люди добрые? О каких мужьях толкует? Кто из наших не вернулся с фронта? Ну-ка, тихо! Пусть будет тихо!.. Он что-то еще говорит!

Три-четыре женщины взвыли, но еще громче заплакали их дети. Вот Оанчя, у нее двое, она вышла замуж во второй раз. Вот Стэнкуляса, у нее один мальчик, муж погиб на фронте, она тоже не стала вдоветь. Плачет Штефана, плачут дети Ребеты, заводит плач еще одна женщина…

Сжимая в руках багор, я смотрел на моего брата Иона, простертого у моих ног, а в ушах у меня звучало одно: почему не приносят вина? Почему не приносят вина?! Вина с полынью!.. Кто пьет вино с полынью, вино с полынью, тот поправляется, тот выздоравливает. Только вино должно быть с полынью, вино с полынью. Выпить вина с полынью и растереть им тело, и тогда… кровь побежит по жилам, мой брат встанет, встанет… Мама! Мама, ты слышишь брата? Вина с полынью! Мама, почему не приносят вина?.. Почему стоит Катерина, люди добрые! Чего она ждет? Катерина, ты слышишь? Чего ты ждешь? Вино с полынью спасет его… Так что же вы стоите, люди добрые? Чего ждете? Не кричи, товарищ председатель, за вином уже пошли. Пошли-то пошли, а что толку? У Гани бочка пересохла. А у него и не было вина… никогда не водилось! Куда же он побежал? А ты чего не бежишь? Я? Ты! Куда же мне бежать, человече? Говорят, все бочки пусты, все пересохли… Что ж теперь делать, люди? Солнце как стояло, так и стоит! Смотрите, смотрите!..

Но я видел только моего брата, который не видел никого. Он смотрел в небо и никого не видел… он смотрел в небо мутными, пересыхающими глазами и не видел никого, никого. Только губы его тихо шевелились.

Нет, неправда, кричала мама. Я ждала семь лет!

Я плутал, я скитался между тихим шепотом Иона и отчаянным криком мамы. Почему она говорит, что не виновата? Почему кричит, что не виновата? Я опять соскальзывал вниз, в глубину, в глубину. Была ночь, и я внезапно почувствовал, что один, и проснулся. Я не могу, говорил я себе, быть один! Каждый вечер я ложился вместе с мамой, как же я буду один? Мама, позвал я, но темнота не откликнулась. Я потрогал подушку, постель и убедился, что мамы нет. Мама, закричал я снова. Где ты, мама? Мне показалось, что она в комнате, что она просто прячется поблизости, играет со мной, хочет меня напугать. И я стал кричать, отрывисто, раз за разом. Мама! Мама! Мама, если ты не выйдешь ко мне, я заплачу! В сенях что-то зашуршало (потом, много вечеров спустя, я сообразил, что шуршали куры, ночевавшие в сенях, на чердаке), и я в ужасе укрылся с головой, мое сердце бешено заколотилось. Я укрылся с головой, мое сердце бешено заколотилось и… больше я ничего не помню. Проснулся уже утром, и, когда проснулся, мама обняла меня. Что я мог ей сказать? Мне даже стыдно стало. Я не решился открыть ей свой сон: я думал, что это было сном — то, что случилось ночью. Я только теснее прижался к ней и поцеловал ее. Она удивилась: что с тобой? Я сказал: ничего. И может быть, так все и забылось бы, если бы через несколько ночей я не проснулся снова и не увидел, что я опять один. И тогда я сказал сам себе: ходит где-то! И спросил себя: где же она ходит? Я видел по вечерам, как она раздевается, как вешает кофту и юбку в изголовье кровати и ложится рядом со мной. В одну из ночей я проснулся оттого, что услышал, как мама встала, торопливо, без света оделась и, чуть скрипнув дверью, вышла… Мне одеваться было некогда: я упустил бы ее, а отстать боялся. На дворе стояла тьма египетская, только на краю неба сонно мерцала одинокая звездочка. Куда же идет моя мама? Она бегом сошла с крыльца, босая пересекла двор и углубилась в сад. Профир, негромко позвала она, Профир! Зашуршали тыквенные листья, волосы у меня на голове зашевелились, и я опрометью кинулся в дом… А утром мама опять была рядом. Но я ничего не забыл. В нашем селе жили три Профира. Я их всех выследил. Тоакэ Профир, отец троих детей, каждое утро проходил мимо наших ворот, но ни разу даже головы не повернул в мою сторону. Я как-то нарочно закричал ему на улице: добрый день! Он, видно, удивился, но ответил: здоро́во, парнишка, ты чей? Я сказал, и он удивился еще больше. А-а, я знал твоего отца, нас вместе мобилизовали, только, видишь, я вернулся, а он, бедняга… Тоакэ Профир погладил меня по голове и пошел своей дорогой. Словом, он отпал. Оставалось еще двое. Я долго вертелся у ворот Профира Жяндрэ, что жил на окраине. Его молодая жена возилась во дворе у плиты, а его самого нигде не было видно. Голос слышался, но как-то глухо, и я никак не мог догадаться откуда. Сливка, позвал он жену. Что, Профираш, отозвалась она и вроде побежала к дому, но когда я услышал ее снова, она была рядом, в двух шагах. Профираш, закричала она, тут к тебе вроде за сливами пришли… И сразу накинулась на меня: ты чего здесь шастаешь? В дверях погреба вырос Профир: за сливами? я таких слив задам!.. Я, конечно, дал стрекача и радовался, что все обошлось, потому что, рассуждая здраво, что я мог бы сказать ему, если б он меня зацапал? Я убежал, но недалеко и видел, как Профир грозит мне от ворот здоровенным костылем: постой, пацан, попадешься… я тебя знаю, ты Катеринин сынок… Он потерял ногу на фронте. Оставался третий — Профир Стягэ. Подойдя к его воротам, я смело закричал: дядя Профир, подите на минутку! Он вышел как был, в рубахе поверх штанов, с кукурузным початком в руке, — по всему видать, что человек лущит кукурузу. Что, мальчик, спросил он, держась за поясницу; зачем ты меня звал? Опять я промахнулся: несчастный старый человек. Надо было что-то ответить, и я соврал: в сельсовет вызывают! Он посмотрел с подозрением, но буркнул: ладно, приду…