— Вот это и надо выяснить… Вы что-то хотели добавить, сержант?
Пожилой усатый сержант, который до этой минуты хранил дисциплинированное молчание, оправляет китель:
— Так точно. Разрешите, товарищ майор?
— Валяйте, говорите, — кивает майор и невесело шутит: — Похоже, только за разговоры мы и получаем зарплату.
— Товарищ майор, витрины везде как витрины: в одних — овощи, — в других — консервы, в третьих — трикотаж. Но есть одна общая деталь…
— Любопытно.
— Все разбитые витрины были украшены большой фотографией одной и той же девушки. И, надо сказать, девушка симпатичная.
— Не вижу связи, — пожимает плечами капитан.
— Так и я не вижу… но тут надо покумекать. Молодежь нынче какая? На афишах усы рисуют, к оперным артисткам ушанки приделывают. Иной раз и вырезают…
— Капитан, — поднимает палец майор, — в этом что-то есть. Ох, мало мы работаем с подростками, мало… Опишите девушку, сержант.
Сержант неожиданно краснеет. Капитан ухмыляется.
— Позвольте мне, товарищ майор. Вы, наверно, и сами не раз ее видели, только внимания не обращали. Такая, знаете, фигуристая красоточка — волосы распущены, платье короткое, вот по сих пор, одна нога поставлена на камень, декольте — чуть не до колена. Она во многих витринах висит… я имею в виду фотографию. И тем не менее я что-то не представляю себе, каким боком это может быть связано с мотивами преступления. В городе за последнее время вошли в моду рекламы с более или менее одетыми девушками, и никто их не трогает. Полагаю, сержант идет по неверному пути.
Майор хмуро почесывает в затылке и вдруг делает неожиданный вывод:
— Капитан, сержанта мы поощрим, а вам, пожалуй, влепим выговор по служебной линии. Я хочу знать, что это за девица! Сколько раз было сказано — пресекать фотошабашников?! Кого мы рекламируем? Кого выставляем в витринах? Она кто — комсомолка? Передовик производства? А не приходит вам в голову, что этот снимок может быть условным сигналом для целой банды? Или представим другую ситуацию: девушка, например, порвала с компанией малолетних правонарушителей и теперь живет исключительно трудовыми доходами. А они угрожают ей…
— Извините, товарищ майор, — опять подает голос сержант, — я на всякий случай задержал фотографа, который делал снимки для этих витрин. Он, кстати, проходит у нас по картотеке…
— Молодец! Сюда его немедленно!
Парень, появившийся в дверях, сильно напуган, но старается улыбаться и без конца поглаживает стриженную под машинку голову. Не успев войти, он начинает тараторить:
— Гражданин майор, я не виноват, век свободы не видать! Знать не знаю эту маруху. Гулял в парке, смотрю — болтается. Я ей — давай! Она — пожалуйста!.. Вот и сфотографировал. А что с ней случилось, товарищи дорогие? Если по сто второй, так я ее пальцем не тронул, тем более с пацанками дел не имею — нема дурных! И вообще я давно завязал, у меня семья, дети. Вот — шесть штук, сами посмотрите. А это — та фотография…
— Все ваши? — удивляется майор. Есть, видно, чему удивляться.
— Мои! — бьет себя в грудь фотограф. — Все! Могу метрики показать!
Но майор уже углубился в изучение второй фотографии. Он вертит ее так и этак, вздыхает, опять почесывает в затылке, даже цокает языком.
— Мда… все при ней. А скажите, капитан, когда вы видите такую в витрине, в натуральную величину, — вам не хочется одеть ее?
— Одеть? — серьезно переспрашивает капитан и задумывается. Потом честно отвечает: — Н-нет, не сказал бы.
Фотографа с миром отпускают, и тут же, постучав, входит дежурный:
— Товарищ майор! Разбита витрина магазина номер тринадцать. Нарушитель задержан.
Следует немая сцена.
— Вот так так! — восклицает, очнувшись, майор. — А мы тут дискутируем… Где он?
— Пока что там, на месте происшествия.
— Едем!
Через несколько минут майор, капитан и сержант локтями прокладывают себе дорогу в толпе, окружившей какого-то шумного старика. То есть преступника? Да не может быть! Судя по внешнему виду, по ухваткам, по жестам, это обыкновенный крестьянин, а никак не злостный хулиган. Он пытается вырваться из рук доброхотов, но его держат крепко.
— Пустите! Не имеете права! — вопит он.
И так далее — все насчет прав.
— Что случилось, папаша? — спрашивает сержант, мирно похлопывая старика по плечу. — Уймись…
Старик, однако, расходится еще больше, не обращая внимания на милицию:
— Я ей покажу! Я ее научу, как убегать из дому! Она у меня будет знать, как позорить отца!.. Ню?! Я ей такую ню задам — неделю не сядет!..
— Ню? — удивляется майор. — Кличка?
Сержант смущенно покашливает.
— Ню, товарищ майор, — это изображение обнаженного тела в живописи и фотоискусстве.
— Гм… Послушай, отец… — майор пытается успокоить старика, все еще не веря, что он, этот почтенный колхозник с десагами — перекидными сумками на плече, может быть тем самым неуловимым преступником, поставившим в тупик всю кишиневскую милицию.
— Не желаю слушать! — отмахивается преступник. — Я никого не боюсь. Вот именно что отец!
— Гражданин, — начинает сердиться и капитан. — Это вы разбили стекло?
— Я, а то кто же, — просто отвечает старик.
— Тогда пройдите в машину…
— Сам пройди… пройдоха! И нечего толкать меня… все равно я все витрины перебью. А ее встречу — зарежу! Я ее родил, кормил, поил — я и зарежу!.. Она меня будет позорить, соплячка. Голая, понимаешь ты! Ню!..
СКАЗКА ПРО ДЕДА ГРИГОРЕ, БРИГАДИРА И ЗАОВРАЖНУЮ ДЕЛЯНКУ
Рассказ
Спит-поспит старый Григоре, а бригадир уже барабанит палкой в ворота.
— Де-ду-шка! Проснись!
— Ааа, аа, аааа! — Старик мечется в постели, и, должно полагать, снится ему что-нибудь ужасное, например, тот же вчерашний день, и он бормочет, умоляет, заклинает: — Нет! Не могу больше! Не могууу!..
— Григоре! — доносится до него вкрадчивый голос бригадира. — Батя, слышишь меня? Вставай!
— Счас, счас! — Дед ошалело вскакивает и не знает, за что раньше схватиться, одеться ли или выйти как есть, в подштанниках. Пометавшись по горнице, он сгребает в охапку штаны и сорочку и выскакивает на порог. — Га!
— Ты чем там занимался? — подозрительно спрашивает бригадир. — Ширинку бы прикрыл, что ли.
— Ничем я не занимался, — оправдывается старик. — Вот хотел одеться — и в поле!
— В поле, говоришь?
— В поле, товарищ бригадир!
— Ты бы еще к вечеру проснулся.
— Дак…
— Сам ты дак! За сколько дней мы обязывались провести уборку?
— За декаду.
— За декаду, точно?
— Дак…
— Дак вот знай: директива пришла — за три дня справиться. Что скажешь?
— Ойюууу!.. — Издав этот нечленораздельный звук, дед бросается натягивать штаны, унизительно подпрыгивая на одной ножке.
— Постой, не суетись! Признайся лучше: ты хоть изредка думаешь о судьбе бригады? О чести ее и доблести?
— Товарищ бригадир! — Григоре бросает штаны и падает на колени. — Смилосердствуйтесь! Не могу больше! Поглядите на мои руки — видите, сплошь пузыри! Мамалыгу до рта не донесу!.. Когда вчера домой приплелся, старуха меня от ворот на спине тащила.
— Нет, старик! — бригадир грустно чешет концом палки в затылке. — Ни хрена ты о судьбе бригады не тревожишься. Все о себе да о себе…
— Зачем же вы так, товарищ бригадир? Я ли не стараюсь, я ли не работаю? Одно только: не допекайте вы меня, не зудите, а уж я… христом-богом!
— Стыдно, старик, такие слова в век космоса… Не спорю, ты работаешь. Но где производительность, где интенсивность? Если и дальше будешь так ковыряться, мы как раз к Новому году поспеем. Курам на смех твоя работа.
