Солнце стояло на месте. Вода не прибывала, но и не уходила. Я падал, падал куда-то, рушился в бездну…
Мой брат Ион утонул четыре года назад, в такой же ясный денек. Было много солнца, много света, окрестности тонули в голубой дымке, и мы, сельские мальчишки, как обычно, с утра побежали на реку. Ион был старше, и он никогда не хотел брать меня с собой, хоть мама и говорила: нехорошо, старший брат должен заботиться о младшем. Но он одно только слово знал — нет, нет и нет! Я все-таки везде таскался за ним, и это его ужасно злило, он кричал, что я ему мешаю, не даю играть. Я был мальчик слабенький, в воду сам лезть еще побаивался и цеплялся к Иону как репей, за что мне частенько перепадали подзатыльники. Отстань, кричал он, бывало, и убегал со своими друзьями на реку или в сады, откуда они опять-таки возвращались к воде. Мне деваться было некуда: мои сверстники меня не интересовали, и я все время придумывал какие-нибудь хитрости, чтобы склонить брата и его товарищей принять меня в свою компанию. Я говорил: я постерегу вашу одежду, пока вы купаетесь. Но брат сердился: никто ее не тронет, она и сама полежит на бережку! И потом, говорил он, мы купаться не собираемся, — и отворачивался от меня, а я опять надувал губы… Тогда, говорил я, если вы собрались за черешнями, я покараулю, чтобы вас хозяин не поймал. Вы на деревьях, из-за листьев ничего не видать… а я буду смотреть в оба!.. В конце концов брат сдавался, хотя, понятно, он предпочел бы, чтобы я остался дома: он боялся за меня. Случись со мной что-нибудь, ему влетело бы от мамы. Но он сдавался: сердце у него было доброе. Ладно, говорил он, только если что, имей в виду, ты сам за нами увязался…
И мы сломя голову бежали к реке, если собирались сперва на реку, а если задумывали сначала обобрать чей-нибудь сад, то налетали на него, как ласточки. Три-четыре минуты — и мы на вершине холма. Люди заняты кукурузой или пшеницей… попробуй усторожи свои черешни! Мы вскарабкивались на деревья, и там брат забывал обо мне, забывал, что я обещал стоять на стреме, да и я, по правде говоря, забывал тоже, все мы забывали, где находимся, и, как саранча, набивали пазухи крупными черешнями вперемешку с листвой. Потом мы состязались в изготовлении гроздьев из черешен с черенками. Это иногда отнимало по целому часу, и, случалось, хозяин сада, почуя недоброе, забегал-таки с поля и заставал нас на деревьях! Конечно, больше всех доставалось мне. Ребята постарше были ловчее, они отважно спрыгивали на землю и кидались врассыпную — поди поймай! А я, забытый на ветке, спускался не торопясь, зная, что ждет меня внизу. Получив свою порцию, я удирал, а когда приходил на реку, все уже были там. Ну что, обступали они меня, что он тебе сделал?
Я не плакал. Я знал, что если брат увидит мои слезы, он больше никуда и никогда меня не возьмет. Поэтому я крепился и отвечал: ничего не сделал! Сказал: бери черешен сколько хочешь, а эти оболтусы пусть только попробуют еще раз сунуться в сад! Уж не знаю, верили они мне или как, только брат глядел хмуро, и когда ребята затевали новый поход, мне приходилось начинать уговоры заново. А он знай твердит: нет, нет и нет!
Но в то утро брат сам разбудил меня. Я и удивился, и обрадовался. Он растолкал меня: идем купаться, солнце уже высоко, но я, то ли от радости, то ли еще по какой причине, ни за что не хотел вставать. Он меня тормошит, щекочет, а я ни в какую. Он кричит, пинается, а я только улыбаюсь и сплю дальше. Тогда он взял кружку воды и плеснул на меня. Я как вскочу, как брошусь ему на шею, как закричу, нет, нет, нет! Он стал хохотать и всю дорогу рассказывал потом ребятам, как я испугался воды. Они тоже покатывались со смеху и просили брата еще раз показать им, как я бросился к нему на шею и закричал: нет, нет, нет! Я был доволен, что они веселятся: это значило, что мне не надо выклянчивать разрешения идти с ними. Сначала мы решили совершить набег на какой-нибудь сад и нарвать черешен, но тут кто-то, и сегодня мне кажется, что это был мой брат Ион, сказал, что ему хочется слив. Они еще зеленые, возразил другой. А я уже видел красные, закричал третий, и мы перебрались через первый же забор, но, хоть убей, я не помню, где это случилось и чей был сад. Мы пригнули лиловые ветки к земле, набили пазухи и карманы розовыми, покрытыми сероватым налетом сливами и только после этого повернули к реке. Ура!
Не помню я и что было дальше, входил я в тот раз в воду или нет. Зато помню, что еще на холме кто-то из нас закричал: ну, кто первый? И мы устремились вниз, к воде. Ура!
Раздевались на ходу, на бегу. Иной ухитрялся стащить с себя, не останавливаясь, буквально все, другой запутывался в штанинах, падал и как был, хохоча, скатывался с высокого берега в теплую воду… Вспомнил бы еще что-нибудь, да не могу! А, да! Я стоял на песке, дрожа как былинка, на меня набросили какую-то одежку и сказали, чтобы я отошел от воды, а народ все сбегался к берегу, все размахивали руками и кричали, кричали… Здесь, кричали, здесь он прыгнул! И камнем, камнем на дно! Нет, вынырнул раз, а уж потом камнем!..
И вот прошло четыре года, и мой брат Ион лежит передо мной на травяном ложе, на берегу реки. Лицо у него желтое, точно вырезанное из осенней луны, руки и ноги тоже желтые, восковые. За ушами, между пальцами, из карманов пробивается водяной подорожник — лягушачья трава. Ох, вздыхает он, и его глаза, полные воды, смотрят в небесную синеву.
Над людским шумом и гомоном, нависшим вокруг, пронеслось одно слово — мама! Мама, мама, кричу я изо всех сил. Сейчас придет наша мама, кричу я брату, простертому у моих ног. Подожди, Ион!.. Но он словно не слышит. Лежа на травяном островке (уж не знаю, какой добрый человек торопливо нарвал травы, чтобы уложить на нее моего брата), он мотает головой из стороны в сторону и снова устремляет мутный взор в небесную высь.
Мама, кричу я снова, еще и еще раз, мама, где ты, мама?
Ох, опять раздается голос моего брата, что́ вы набросили на меня? Снимите, душно…
Мама, мама, ему душно, мама!
Мама! Где же их мама? Бедные дети! Найдите их маму!
Братик, нежно говорит мой брат, и его длинные, влажные, в речной ряске пальцы нащупывают край моей одежды. Братик… Дай попить! Я пить хочу! Я так долго не пил!..
И снова шум толпы заглушает его голос.
Вина с полынью! Святой воды! Вина с полынью! Мальчик должен выпить вина с полынью! И вином с полынью надо его растереть! Принесите вина с полынью!
Мой брат не слышит.
Ой, говорит он угасшим голосом, не прикасайся ко мне. Дай попить. Ну, слышишь? Слышишь меня? Я брат твой, неужели ты меня не узнаёшь?..
Я слышал и не слышал его. У меня в ушах словно водопады шумели. Я глаз не мог оторвать от простертого передо мной тела моего брата, повитого водяным подорожником и зеленой, с прочернью ряской. Мне хотелось кричать, но люди кричали за меня.
Вина с полынью! Вина с полынью! Вина с полынью!
И еще другие слова.
Что же вы стоите? Почему он лежит на солнце? Его нужно унести отсюда! Он сгорит! Что вы делаете? Не прикасайтесь! Пусть сначала попьет вина с полынью, тогда кровь побежит у него по жилам… Пусть попьет вина, а потом его надо растереть вином. Что же вы стоите? Вина с полынью! Вина с полынью! Вина с полынью!..
Голос председателя был слышнее других голосов. Где бессовестная мать их, кричал он, я из нее душу выну! Но председателя никто не слушал. Господь, говорили люди, вернул нам его, а значит, надо его забрать, унести в село, и тогда русло снова наполнится водой. Что вы стоите, кричали они. Взяли да понесли!
Нет! Нет, отзывался я, надрывая горло. Нет!.. И я бросался с багром на всякого, кто пытался притронуться к моему брату… Он еще не попил вина с полынью! Мама! Он еще не попил вина с полынью!
Солнце пылало над моей головой, народ гомонил вокруг, брат вздыхал у меня в ногах, лежа на влажной траве, и я никого не слышал, кроме моего брата Иона, который вдруг заговорил ясно и отчетливо, и все звал, звал меня куда-то…
Братик, уйдем отсюда…
