В голове у Шуры шум стоит, как на мельнице. Галдят в своей комнате дети, грохочут в раковине тарелки, но ни того ни другого она не слышит. Мысли ее разбегаются в разные стороны, мысли обо всем и ни о чем. Может быть, именно поэтому она еще ожесточеннее трет тарелки, тщетно пытаясь сосредоточиться на своем занятии, бросает их, вытирает руки полотенцем и вдруг кричит на всю квартиру:

— Ти-хо! Тихо, кому сказано?! Или вы не знаете, что папа опять влюбился?!

Тишина, воцарившаяся в комнатах после этой фразы, кажется такой гнетущей, что уж лучше бы дети продолжали шуметь.

Но нет, они замолкли.

Шура снова берется за посуду. Она больше ни о чем не хочет думать, старается работать машинально, безотчетно и действительно не замечает, как осторожно, по одному дети появляются на кухне. Старший садится на подоконник и болтает ногами, девочка помогает матери вытирать тарелки, а малыш открывает холодильник и пытается высмотреть там что-нибудь лакомое.

— Мама, — спрашивает девочка таким тоном, как если бы говорила о совершенных пустяках, — скажи, мама, папа снова уйдет от нас?

— Откуда мне знать, доченька? — отвечает Шура с нарочитой беззаботностью: ничего, мол, страшного не происходит. — Поживем — увидим.

— А он не сказал тебе?

— Захочет — скажет, захочет — уйдет…

На глазах у Шуры против ее воли выступают слезы, и она утирает их уголком фартука.

— А когда он захочет?

— Когда она согласится, — отвечает Шура печально. — Но я вас прошу об одном: пока он дома, не шумите. У него страшно болит голова.

Старший находит нужным вставить слово:

— Дедушка сказал, чтобы ты взяла палку и прогнала его!

Шура на мгновение замирает, потом взрывается:

— Ты о родном отце так?! Этому тебя учит дедушка, да? Я затем тебя к нему отпускаю, чтобы ты потом болтал всякую чушь?! Замолчи сейчас же!

— Мамочка, но ведь он издевается над тобой! Над тобой и над нами!

— Кто это выдумал? Дедушка?

— Я тоже так думаю.

— Ах, ты, значит, думаешь? У тебя уже свое мнение появилось!.. Марш в комнату и немедленно за уроки!

Мальчик и не думает сдвинуться с места, но Шура не настаивает. Она часто кричит, однако без малейшей злобы. Моет посуду и говорит, скорее для себя, чем для детей:

— Вы все слушайте, да не все повторяйте. Ваш отец — очень-очень добрый человек. Добрый и несчастный. Беда в том, что он слишком легко влюбляется, да. Но любовь, к вашему сведению, это не горе, а счастье. И не всем на земле дано познать его, слышите? Другие живут десятки лет и до самой смерти так и не узна́ют, что такое любовь. А ваш отец, как видите…

— …снова втюрился! — не удерживается старший.

Это кощунственное замечание не так уж сильно сердит Шуру, как можно было бы ожидать, если судить по ее словам.

— Да, можно назвать и так. А что плохого? Влюбленному можно только позавидовать. Он вне земного суда, он выше людских мнений…

— Он сам научил тебя так говорить?

— Во-первых, не смей называть отца «он». Отец — не «он»! Отец — это отец, папа. Он дал вам жизнь и хотя бы потому достоин уважения. А во-вторых, не тебе судить его: яйца курицу не учат.

Мальчик краснеет от обиды.

— Хорошо, мама, но я своими ушами слышал, как он обещал тебе, что больше не будет влюбляться. Помнишь, когда он вернулся в последний раз, ну, от блондинки!

Лицо Шуры тоже пылает, и она не поднимает головы от посуды.

— Стыдно подслушивать!

— Да ну при чем тут подслушивать, мам! Из моей комнаты слышно даже, когда вы целуетесь, а не ругаетесь. А когда он упал перед тобой на колени, так даже пол задрожал. Потом он еще плакал и клялся, что никого на свете не любит так, как тебя. И так далее и тому подобное.

— Да, — с достоинством говорит Шура, — это было. Но и я, и вы должны верить отцу, какую бы чепуху он ни городил. Он и сам себе верит. А почему? Потому что добрый, потому что и правда любит нас больше жизни. А слабости надо прощать. Вон у соседки муж — запойный пьяница, и то она бьет его через раз. Поймите наконец: человек не может жить без любви. Он обойдется безо всего: без еды, без тепла, без крыши над головой. А вот без любви — не может…

— И эти глупости тоже он тебе наболтал?

— Опять — «он»?!

— Пусть будет «отец», пусть будет «его величество»! Чушь все это! Нам в школе наоборот говорят: для поддержания жизни человеку нужны вода, пища и свет. А про любовь ни слова… Дедушка сказал, что, будь он помоложе, он бы не посмотрел, что папа его сын, а взял бы палку и отколотил бы! Так, говорит, как ваш отец, еще ни один мужчина ни над одной женщиной не измывался!

— Так и говорит?

— И бабушка тоже. Если б, говорит, мы были молодые, не посмотрели бы, что он наш сын. Они говорят, что он сволочь.

— Так-так… — Шура поворачивается к мальчику и упирает руки в боки. — Ну, пусть они еще раз попробуют прийти сюда! И не дай бог я услышу, что вы к ним ходите, — убью! Ясно?!

— Да, мама, — отвечает девочка.

— А я к бабуне пойду, — тянет малыш и снова открывает холодильник. — Бабуня говорит, что я вылитый папа, и всегда дает мне орешки… Что, мороженого больше нет?

— А ты чего лазишь по холодильнику? — напускается на малыша Шура. — Опять простудиться хочешь? С твоими гландами… И потом, разве это руки? Снова размазывал пластилин по стенам! Бегом умываться!.. И вы — марш отсюда! Кто вам позволил околачиваться на кухне? Уроки сделали?.. А ты, Иляна! Я не просила мне помогать!..

Шура кричит, но, как уже сказано, никто ее гнева не принимает всерьез. Дети по-прежнему путаются у нее под ногами, по-хозяйски исследуют содержимое буфета в поисках сладостей… словом, жизнь идет своим чередом.

— Мама, а кто она? — спрашивает вдруг дочка.

— Ты о ком? — Шура притворяется непонимающей.

— Ну… она.

— Новая папина любовь?

— Ага.

— Есть такая…

— А папа что делает?

— Лежит и молчит.

— Почему?

— Потому что она не хочет с ним разговаривать.

— А ты?

— Что я?

— Ты с ним разговариваешь?

— Куда я денусь…

— А он тебе еще не показывал ее фотографию?

— Тебе что за дело? — Шура словно просыпается от глубокого сна. — Ну-ка пошли отсюда!.. Надо же, чем интересуются! Живо за уроки! И чтоб я вас больше не слышала!..

Дети неохотно удаляются. Шура вытирает руки полотенцем, снимает фартук, одергивает платье и входит в спальню. Муж действительно лежит и молчит. Она делает несколько шагов к нему.

— Ну что ты так мучаешься? — искренне спрашивает она. — Любовь любовью, но нельзя же так терзать себя.

Муж не отвечает.

— Можно я посижу с тобой?

— Сиди, — безразлично говорит он, но даже не шевелится.

Шура осторожно усаживается на самый краешек постели.

— Голова не болит?

— Болит.

— Может, дать пятерчатки?

— Не надо.

— Может, ты есть хочешь?

— Не хочу.

— Ты уже два часа как ничего не ешь… давай я все-таки принесу что-нибудь.

— Нет.

— А хочешь — сделаю на обед токану с грибами? Ты же любишь грибы…

— Не хочу.

— Ты обращаешься со мной так, словно я в чем-то виновата. — Шура говорит это извиняющимся тоном, но нервы ее на пределе.

— Ты? — муж по-прежнему неподвижен. — Разве я что-нибудь говорю?..

У Шуры загораются глаза.

— Ха! А что ты можешь про меня сказать? Разве есть еще на свете такая дура, которая терпела бы все твои капризы? Другая на моем месте давно облила бы тебя бензином и подожгла, а я… нянчусь с тобой!

Муж резко отворачивается к стенке и… молчит.

— Ну вот! Ты же еще и сердишься.

Молчание.

— Уж не на меня бы тебе сердиться. — Шура смягчает голос — Ты ведь сам знаешь, что я для тебя на все готова. Если нужно, могу умереть, слышишь? Не молчи. Ты мне веришь?.. Разве я виновата, что она не хочет и слышать о тебе? Может, попробуешь прямо поговорить с ней?

— Сам? — словно не веря услышанному, спрашивает муж. — Я сам?

— Да, ты сам. Ведь это любовь, а не какие-нибудь там… гадости. По крайней мере, зайди и представься. Письма — это одно, а личный контакт — совсем другое. И хоть бы твоим почерком были написаны, а то ведь она понимает, что я под диктовку… Меня она даже не удостоила ответом, хоть я и писала ей дважды.