Раньше Хофмейстер любил разглагольствовать о сексуальной жизни человека. Чем меньше секса было в его собственной жизни, тем охотнее он о нем говорил. Не в вульгарной манере, присущей большинству мужчин, а в информативной, почти научной форме. Он раскладывал по полочкам сексуальность человека. Особенно когда у них оставались на ужин подружки Тирзы, он с удовольствием брался за свою любимую тему.

— Я не знаю, чего я жду от Тирзы, — тихо сказал Атта. — Разве, когда ты любишь человека, ты чего-то от него ждешь?

— Вы закончили свой ужин? — спросил Хофмейстер.

Тирза кивнула.

Он собрал в стопку тарелки и сказал:

— Значит, ты любишь Тирзу?

Сарказм в его голосе ни для кого не мог бы остаться незаметным. Вот он и вернулся, человек, который собирался отменить любовь, человек, который был уверен, что у него получится.

Атта кивнул, а Хофмейстер вдруг подумал об Эстер, о празднике, которого он так ждал, ради которого он жил и предвкушал его сильнее, чем сама Тирза.

— Ну что ж, прекрасно, что ты ее любишь. Это просто прекрасно.

— Папа, — тихо сказала Тирза.

Он молча убрал посуду.

В старых пыльных шкафах он отыскал коробку с «Монополией».

Он раздал деньги, выдал всем по фишке.

Они сконцентрировались на игре. Обменивались лишь самыми необходимыми фразами.

И только когда Хофмейстер уверенно приближался к победе, а Атте пришлось брать ипотеку на свои улицы, Хофмейстер спросил:

— А ты вообще читал Коран?

Атта бросил игральные кубики.

— Бо́льшую часть да.

Ему выпали две четверки.

— Любопытствовал? — Отец Тирзы наклонился к парню над игральной доской.

— Интересовался.

Хофмейстер уставился на его руку, в которой тот зажал синюю фишку.

— Восемь, — сказал Хофмейстер. — Ты выбросил восьмерку. Претендуешь на мой отель.

В «Монополию» он всегда играл так же, как взимал квартплату: вежливо, но при этом алчно, а ближе к концу становился откровенно кровожадным. Как будто опять вспоминал, что все, кроме настоящей победы, можно считать не более чем оправданием для слабаков.

— Он у меня с собой.

— Вот как?

— Тирза им интересовалась.

— Чем? — удивился Хофмейстер. Он как будто позабыл, о чем вообще шла речь. Как будто отвечал автоматически, а мыслями был где-то далеко отсюда.

— Кораном.

— А, ты про это. Мне, кстати, тоже интересно, — сказал отец Тирзы. — Я тоже всегда интересовался. Не только Кораном. Вообще людьми. Другими людьми. Другие люди всегда завораживали меня. Потому что другие ведь решают, кто я такой.

Парень покачал головой.

— Только я решаю, кто я такой, — сказал Атта. — Я Шукри. Я играю на гитаре. Я люблю вашу дочь. Вот кто я такой. И никого другого это не касается.

Они поиграли еще минут двадцать. Но азарт уже пропал. Было и так ясно, кто выиграет.

Тирза и ее молодой человек первыми отправились наверх.

Хофмейстер остался внизу погасить огонь в камине и отнести на кухню последние стаканы и тарелки. Он медленно собрал в коробку игру, как будто движения причиняли ему боль. Он оставил «Монополию» на столе. Может, завтра они захотят сыграть еще, раз уж это оказался способ убить время вечером.

В родительской спальне он открыл платяной шкаф, где до сих пор висела пара костюмов его отца. Забытая рубашка.

Он немного подышал запахом отцовской одежды, а потом лег на кровать. Теперь он точно знал, что он — ничто, пустое место, черная дыра, которая ненадолго оживает, если на нее обращают внимание. Как телеведущий, который давно не выходил в эфир, оживает, только когда загорается красный огонек камеры.

Он заснул, а в три часа ночи вдруг проснулся, разделся, аккуратно развесил вещи, натянул старую пижаму и снова крепко заснул.

Следующее утро оказалось дождливым и серым. В старой пижаме Хофмейстер спустился на кухню, сварил три яйца, но ему хотелось дать Тирзе и ее другу подольше поспать, так что он не стал их будить и поел один, стоя на кухне.

Потом он отправился в сад и сначала косил траву, а когда в одиннадцать Тирза с приятелем так и не появились, ему надоело ждать, и он постучал в дверь гостевой комнаты.

— Тирза! — позвал он. — Моя прекрасная царица солнца!

Он осторожно приоткрыл дверь.

Его дочь еще спала. Легкое одеяло едва прикрывало ее, и Хофмейстер увидел, что она совершенно голая. На другой половине кровати лежал Атта. Тоже абсолютно раздетый.

Хофмейстер остался в дверном проеме и смотрел на свою дочь. Завтра она улетит в Африку. Примерно через двадцать четыре часа он будет махать ей в аэропорту Франкфурта.

— Тирза, — позвал он. — Уже одиннадцать.

Она только повернулась на другой бок. На тумбочке у кровати лежал ее айпод, который она так обожала, и черный блокнот, куда она записывала что-то важное, а иногда наклеивала билетики в кино и билеты на поезда, а однажды приклеила счет из ресторана, рецепт медового печенья и размокшую этикетку от винной бутылки.

Хофмейстер вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. На кухне он тщательно вымыл руки. А потом сел в свой «вольво» и положил голову на руль. Если бы кто-то увидел его сейчас, то наверняка подумал бы, что Хофмейстер спит. Просидев так минут пять, он завел мотор и поехал в деревню. Он привез все необходимое из Амстердама, но все равно поехал за покупками. В булочной его узнали. Кто-то из местных попытался заговорить с ним о его родителях, но Хофмейстер быстро оборвал разговор. Потом он зашел в кафе и выпил пару бокалов вина, прежде чем вернуться в старый родительский дом.

Тирза и ее молодой человек уже проснулись. Они сидели внизу за обеденным столом. Из одежды на Тирзе была только длинная футболка, и больше ничего. Атта был в джинсах и рубашке, о которой Хофмейстер мог сказать лишь то, что она старая.

Он предложил им сварить яиц или пожарить омлет, но они ограничились кофе, чаем и фруктами.

— Кроме тех фруктов, что я взял из Амстердама, есть еще и виноград, — сказал Хофмейстер. — Я только что купил в деревне.

Он вымыл виноград и принес его в комнату на большой тарелке.

Они ничего ему не сказали, но он взял стул и сел с ними за стол. Время от времени отправлял в рот виноградину, косточки глотал, а не выплевывал.

Когда от грозди почти ничего не осталось, он сказал:

— Покажи-ка его.

— Что показать? — не понял Атта.

Не без удовольствия Хофмейстер почувствовал испуг в голосе парня. Неловкость. Именно неловкость делала других человечнее.

— Твой Коран, — объяснил Хофмейстер. — Покажи мне его. Ты же наверняка взял его с собой.

— Да, он наверху, у меня в сумке.

Хофмейстер высматривал в оборванной кисти виноградины получше.

— Я воспитывал моих детей агностиками, но я читал им Библию, как и Толстого, и Тургенева. Тебе знакома эта прекрасная фраза с последней страницы «Анны Карениной»? «Я не буду понимать разумом, зачем молюсь, но буду молиться». Ты понимаешь, о чем я?

— Я не читал «Анну Каренину».

— Это меня не удивляет, — сказал Хофмейстер. — Ну, неси его сюда. Свой Коран.

Мальчишка пошел наверх. А они остались за столом. Отец и дочь.

— Ты ведешь себя немного враждебно, — тихо сказала она.

— Я? Я поддерживаю беседу. Я проявляю интерес. Я очень стараюсь.

Она покачала головой:

— Пап, как ты думаешь, у тебя когда-нибудь появится женщина? То есть настоящие отношения. Ты считаешь, что еще сможешь по-настоящему влюбиться в кого-нибудь?

Он подумал о своей супруге и о домработнице из Ганы, с которой он в течение некоторого времени поддерживал сексуальные отношения в весьма скромном масштабе, о которых никто не знал. О таких вещах не нужно горланить на каждом углу. Но эта домработница все эти годы оставалась его любовницей. Он никогда не был в нее влюблен. Влюблен. Только Тирза могла потребовать от него снова влюбиться. Как будто у него в жизни и так было недостаточно сложностей, ему нужно было еще влюбиться для полноты картинки. В кого? Да и к тому же у него ведь была она. Его царица солнца. Истинный, настоящий отец, человек, который заслуживает этого звания, может быть влюбленным лишь в своих детей. Пожизненно. До самой смерти. И даже после нее.