— В сарае? Но тут же никто ничего не празднует. Тут ничего нет, дорогая. Тут вообще ничего нет.

— Я люблю быть одна. Мне просто нужно…

Она взяла ведро, перевернула и села на него.

— Видите, — сказала она. — Мне очень удобно. Я никому не помешаю.

Он засомневался, можно ли ее здесь оставить. Все-таки это было немного странно. Запереться в одиночку в сарае, когда в гостиной в полном разгаре веселый праздник. Хотя он и сам прятался в спальне во время вечеринок своей супруги. Но он ведь мужчина, и он уже тогда был взрослым мужчиной. Он не умел заводить друзей, но пришел к выводу, что и с двумя дочерьми ему тоже очень неплохо.

— Ладно, — сказал он. — Я не против. Если ты так хочешь. Если ты именно так проводишь время на вечеринках. Я принесу тебе что-нибудь попить. Чего бы тебе хотелось? И можешь включить свет. Тут есть свет. — Он показал на выключатель. — Может, дать тебе что-нибудь почитать? Свежую газету?

— Благодарю вас. Я не хочу читать. Я просто тихонько себя поглажу.

Он наклонился к ней, как будто не расслышал, что она сказала. Он и в самом деле не понял, что она сказала.

— Что ты будешь делать?

— Буду себя гладить. Тихонько. Вот так.

Правой рукой она провела по своей левой руке. Медленно, как будто в первый раз трогала что-то незнакомое. Рептилию. Словно ее рука была ящерицей.

Он несколько секунд наблюдал это зрелище с легкой неприязнью, и в голове у него застучало все сильнее: я не желаю этого видеть. Не сейчас. И вообще никогда.

Вдалеке слышались звуки праздника и веселые голоса.

Она проводила рукой по кисти, на которой было записано два телефонных номера, а потом поднималась выше. И обратно. Туда-сюда. Не ускоряясь. Но и не останавливаясь.

— Эстер, — сказал он, стараясь придать голосу как можно больше убедительности, — там, в доме, огромное количество людей, которые с огромным удовольствием захотят тебя погладить. Пойдем со мной в гостиную, я познакомлю тебя с отличными ребятами. Хотя, я думаю, вы уже и так друг друга знаете. Пойдем со мной. Не надо сидеть тут одной. Тебе нечего делать в сарае.

— Я лучше сама. Поглажу. У меня лучше получается.

Он застыл на минуту и растерялся. Ему нужно было ее уговорить, но он не знал как. Он считал безответственным оставлять ее здесь одну. Совершенно безответственно. Взрослый человек может сколько угодно прятаться в сарае, пока остальные веселятся в доме, но только не юное дитя, которому в голову могут полезть нежелательные мысли.

— Господин Хофмейстер, — сказала она, продолжая гладить себя по руке. — А вас самого кто-нибудь гладит?

Ни слова не говоря, он вышел из сарая. Он не желал продолжать этот разговор. Хватит. С него достаточно. Ему хотелось заорать на нее: «Наглая обезьяна! Ты просто наглая обезьяна!»

Но, оказавшись на улице, он крикнул только:

— Что тебе принести? Будешь апельсиновый сок, если я не найду томатный?

— Апельсиновый буду, — крикнула она в ответ. — Только без льда.

Огромными шагами он направился в сторону кухни.

Поколение Иби было другим. У них с Тирзой была небольшая разница, но все равно от подружек Иби он никогда не ожидал подобных выходок. Отказываться от рыбы, гладить себя в сарае, считать себя глупой. С ума можно сойти от такой бредятины.

Он налил апельсиновый сок в винный бокал — стаканов уже не нашлось, — кто-то вдруг тронул его за плечо.

Он обернулся.

— Тирза! — воскликнул он. — Где ты была?! Откуда ты?

Она вся вспотела, и тени на одном веке немного размазались.

— Я мчалась на велике, — выдохнула она. — Я получила все твои сообщения. И сразу помчалась домой. Ну, как тут всё? Народу нравится? Суши все уже слопали, да, пап?

Она вспотела, но вся сияла. Ее глаза сияли.

Он прижал ее к себе и понял так ясно, так четко, как никогда раньше еще не осознавал, так однозначно и бескомпромиссно, что не желает знать ни одной причины, по которой ему нужно было бы жить без Тирзы. Без нее его жизнь была просто немыслима, а если и не так, то он не желал бы ее без Тирзы. Она давала ему право на существование. Он прижимал к себе то, что давало ему одновременно и привилегию, и обязанность жить. Без нее этого долга уже не было бы, но не было бы и права на жизнь. Он уже не мог представить себе, как он вообще жил, когда ее еще не было на свете. Ожидание. Вот что это было. Все те годы он жил в ожидании Тирзы. Хотя он тогда и не знал, что ждет именно ее, именно Тирзу.

— Пап, — сказала она, — ты меня раздавишь. Мы потом будем обниматься, в аэропорту. Ты вечно как вцепишься. Я хотела тебя кое с кем познакомить.

Она показала на человека, который, вероятно, все это время стоял в дверях кухни.

Юноша или, скорее, молодой мужчина. Хофмейстер решил, что ему двадцать три — двадцать четыре. Но в любом случае он был старше Тирзы. Довольно темная кожа, широкая челюсть, черные брови, из-за которых казалось, что он смотрит немного исподлобья. Может, он и смотрел исподлобья. Кто же знает?

— Папа, — сказала Тирза, — это Шукри, мой парень.

Хофмейстер медленно прошел к двери.

За пару шагов от стола к двери он успел подумать о всепожирающей старости. Он уже почти умер. А в чем разница между «почти» и «совсем»? О каких деталях еще может идти речь, сколько миллиметров родной земли еще отделяет тебя от вражеских войск? Хофмейстер протянул руку.

— Как тебя зовут? — спросил он.

Но прежде чем парень ответил, Тирза выпалила:

— Шукри, папа. Его зовут Шукри. Я же тебе сказала.

— Шу-кри, — медленно повторил Хофмейстер и пожал руку парню. — А я Йорген Хофмейстер, отец Тирзы.

Лицо молодого человека показалось ему знакомым. Чем дальше он смотрел на него, тем сильнее ему казалось, что он уже видел его где-то раньше.

— Значит, ты… — сказал Хофмейстер и остановился, потому что не знал, что сказать.

Тирза тут же воспользовалась паузой и сообщила:

— Да, это он, мой молодой человек. Он едет со мной.

Хофмейстер все еще сжимал его руку, руку молодого человека своей младшей дочери. У него была большая рука и довольно холодная. Не изящные тонкие пальцы. Явно не пианист.

— Едет с тобой? Куда?

— В Африку. Я же говорила тебе, что мы едем вместе, — сказала Тирза. Она почти повисла на плече у отца, но он никак не отпускал Шукри. — Мой парень едет со мной путешествовать в Африку, пап.

— Ну да, конечно, в Африку. А чем ты занимаешься? — спросил он.

— Музыкой.

— Музыкой? Что за музыка?

— Я пишу тексты. И играю на гитаре. И еще много всего.

— На гитаре. И еще много всего.

Он повернул руку парня и посмотрел на его ногти.

— Я вижу, — сказал Хофмейстер, — у тебя длинные ногти. Люди, которые серьезно занимаются игрой на гитаре, как правило, отращивают длинные ногти. У меня ногти короткие. Но я и не играю на гитаре. Предпочитаю работу в саду. — Он показал молодому человеку свои руки и пробежался пальцами как будто по невидимому пианино. — Видишь, — сказал он. — Руки садовника. Да, руки садовника.

— Папа, — сказала Тирза. — Мы же тут не лошадь продаем. Зачем вам сравнивать руки. Он только что пришел.

Хофмейстер улыбнулся и в этот момент понял, что видел этого парня по телевизору. Почти наверняка. Но только не мог вспомнить, в какой программе и по какому поводу. Что-то юмористическое, или новости, или какое-то вечернее шоу?

— Да-да, ты права, Тирза, вы же только пришли. Я не должен задавать столько вопросов.

Он повернулся к молодому человеку:

— Я просто очень любопытный. Любопытный отец. И дочь у меня тоже ведь любопытная. Правда ведь, Тирза?

Он налил в два бокала «Кир-рояль», а себе налил еще белого вина. Даже не спросив у парня, хочет ли тот «Кир-рояль», Хофмейстер сунул ему в руку тонкий бокал для шампанского. Второй бокал он протянул Тирзе, обнял ее за плечи, прижал к себе ее, свою жизнь, свое право на существование, свою младшую дочь.

— Давайте выпьем, — сказал он. — За этот вечер! Я очень много слышал о тебе, Шукри, и я очень рад с тобой познакомиться. Ты занимаешься чем-нибудь еще помимо музыки?