Он пожалел об этих словах сразу же, не успев их сказать. И снова подумал: «Какой бред. На этой семье лежит проклятие. Или, может, это я кем-то проклят. Да и какая разница, кто из нас проклят: моя супруга, мои дети или я сам, но в результате проклятие лежит на всех нас. Мы его делим».

Она ничего не сказала, только сжала сосок на правой груди.

Он поднял рубашку, положил вешалку на кровать. Как-то раз они летали на Кюрасао всей семьей, но так жарко, как сейчас, ему никогда еще не было. Волнение, раскаленная сковородка с сардинами. Горячее масло. Вся рубашка пропахла. Рыбой. Жиром.

— Йорген? — позвала она. — Может, перепихнемся?

Она посмотрела на него в отражении в зеркале. Перед ней лежал фен. Один из последних подарков Хофмейстера. Она была полностью голая, за исключением джинсовой юбки Иби. Было пять минут девятого.

— Сейчас? — удивился он.

— Да. Сейчас.

Он посмотрел на часы.

— Но почему вдруг? Если позволишь спросить.

— А почему нет?

— Гости сейчас придут.

Она покачала головой:

— Они не скоро появятся. Ты вечно так паникуешь, когда у нас гости, вечно устраиваешь драму. Ты даже понятия не имеешь, во сколько начинаются вечеринки в наше время. Ты отстал от времени. Ты всегда отставал.

— Но дети… — Он хотел еще что-то сказать, но решил на этом остановиться. Дети — этим же все сказано. Дети — это все объясняет.

— Они найдут, чем себя занять. Они взрослые девочки. Ты что, забыл? Твои дочери уже взрослые. Они уже давно не дети.

— Я думал… — сказал он после того, как пару секунд молча разглядывал пепельницу. — То есть а с чего это вдруг?

— Ну как это вдруг? Разве это «вдруг», Йорген? Мы и раньше это делали.

— Но это же всегда было фиаско.

— Господи, ну да, если тебе непременно надо так это называть.

Она все еще смотрела на него в зеркале, и, глядя на нее, он вдруг осознал, что провел с этой женщиной большую часть своей жизни. Лучшую часть своей жизни. Значительную ее часть.

— Я думал, мы с этим покончили. Ты не чувствовала ко мне влечения. Нет, я не расстроен, ничего страшного, но ты ведь сама так сказала. Это же не изменилось? — Ему пришлось перевести дыхание. Он сделал глубокий медленный вдох, как советовал доктор. — Я думал, ты приехала, чтобы узнать, как дела у меня и девочек.

— Это я тоже хотела узнать.

Он закрыл дверь. Тихо, как взломщик.

— Ты здесь просто гостишь. Мы же договорились. Мы же не начинаем все сначала? Мы слишком часто начинали все сначала. И с каждым разом все становилось только хуже. Раньше мы говорили: «Так будет лучше для детей». Но ты сама только что сказала, дети выросли. Так что нам не нужно делать это ради детей. — Он говорил так, будто они обсуждали опеку.

Он был без рубашки, но по спине у него все равно побежал пот.

— Так мы и не начинаем с начала. Да и что там начинать, господи? Что нам начинать?

Он пару раз сглотнул, вытер рот и попытался вытереть пот со спины, насколько у него получилось.

— Наше фиаско.

Она засмеялась. Над «их фиаско» оставалось только смеяться. Эхо грустной неудачи: пронзительный смех.

— Зачем ты говоришь такие вещи о своей собственной дочери? Я считаю это неприемлемым.

— А что я сказала?

— Что она плоская.

— Но она и есть плоская. Две горошины на доске. — Она вздохнула. — Ты не сможешь всю жизнь защищать своих детей, Йорген. Не сможешь. Чем больше ты их защищаешь, тем слабее они становятся. Их нужно готовить к жизни в большом мире. А это именно то, что будут говорить о ней люди. Что она одинаково плоская, что спереди, что сзади. Если я это не скажу, это скажут другие. Так что пусть лучше услышит от меня, потому что я говорю это с любовью.

— У нее прекрасное лицо.

— Ну, конечно, у нее прекрасное личико, красивые волосы и неплохая фигурка. Но сисек у нее нет, Йорген. У нее совсем нет сисек.

— Тирза — твоя дочь. Твоя дочь. Она же росла в тебе. Тирза, она…

Какой еще была Тирза? Он не знал, что сказать.

— Ну и что? Я знаю, что она моя дочь. И что, я теперь должна видеть то, чего нет? Сисек у нее нет, и точка. И раз уж мы говорим честно, то я скажу тебе правду, я терпеть ее не могу. Я знаю, что мать не должна говорить такие вещи, что это ужасно и чудовищно, и, может быть, я — ужасное чудовище, но это правда — я ее не выношу. Она превратилась в мерзкую маленькую ведьму. Она всегда такой была, еще в детском садике. Она же сущий дьявол. И я ей никогда не нравилась, Йорген. Никогда. Даже когда она была младенцем.

Он еще слышал ее слова, но давно перестал понимать их смысл. Хофмейстер вспомнил, как малышка Тирза болела, как она становилась подростком, ее присутствие в его жизни, когда в ней больше почти никого не осталось. Как она ходила в школу. Он решил, что его супруга попросту не в себе. Может, у нее климакс. Когда у женщин начинается климакс? Вероятно, все раньше. Теперь все начинается намного раньше. Но чем больше он об этом думал, тем больше ему казалось, что она всегда была такой.

— Тебе не надо ей нравиться. Она твоя дочь.

— Но она ведь, по крайней мере, может быть со мной милой и вежливой. А она меня игнорирует.

— Она обижена на тебя за то, что ты от нас ушла. Ты была ей так нужна. — Его разозлили собственные слова, они были слишком слабыми. Какая-то ерунда.

— А я что, была обязана отдать ей всю свою жизнь?

«Да, — хотел сказать Хофмейстер. — Да, детям надо отдавать жизнь. Может, это и значит быть родителями. А все остальное уже мелочи». Но он сказал:

— Этого от тебя никто не требует.

— Вот видишь, Йорген. Видишь? — Она опять закурила.

— Мне неприятно, когда курят в спальне. Ты же знаешь. И сиськи — не самое главное в жизни. И вообще у нее… У нее есть маленькие бугорки.

— Бугорки — не грудь, Йорген. Ты чего еще ждешь?

Он расстегивал пуговицы на рубашке, чтобы ее надеть. Ему нужно было сконцентрироваться на роли, которую придется играть через несколько минут или, может, через полчаса. В любой момент в дверь могли позвонить. Первый гость на празднике — самый сложный. Все пока такое красивое и нетронутое, новое и свежее. А разговоры в самом начале никогда не идут гладко.

Раньше его супруга часто устраивала домашние вечеринки. Он никогда не чувствовал себя на них в своей тарелке. При малейшей возможности он удирал в спальню, но иногда их гости добирались даже туда, дикие были времена. В конце концов он выходил на балкон и наблюдал за тем, что происходит в саду. Ощущение полной изоляции, которое обычно никогда ему не мешало, в такие моменты становилось почти болезненным. Он ощущал эту изоляцию как болезнь, приносящую боль, против которой не было лекарств.

Их друзья были ее друзьями. Ему наскучивали формальные вежливые беседы ни о чем, потому что он и так проводил все свое время в этих формальных беседах с переводчиками, авторами и коллегами. Но тут он нашел для себя спасение — угощать всех напитками и закусками. С человеком, который носит закуски, никто не хочет разговаривать. Так он стал делать карьеру официанта в собственном доме. Незнакомые люди запросто принимали его за настоящего официанта. Галантный и молчаливый. Всегда обходительный. Человек, который практически сливается в единое целое со своими незаметными, но важными действиями. Иногда гости даже удивлялись, когда этот слуга, этот милый раб вдруг оказывался хозяином этого роскошного дома.

— Чего тебе надо? — спросил он. — Чего ты вообще хочешь?

Она встала. Джинсовая юбка Иби была туго натянута на бедрах и стесняла ее движения. Его заворожила эта картинка. Неожиданно и гораздо сильнее, чем он мог предположить. Его молодая жена в юбке своей старшей дочери. Может, и не ослепительно прекрасная, но что-то в ней было.

— Господи, чего тебе от меня надо?.. — взмолился он. — Гости вот-вот придут.

— Чтобы ты меня трахнул.

— Но с чего это? У нас с тобой не сложилось, это же была, как такое можно назвать… сплошная катастрофа. И не только наш секс, давай будем честными. Весь наш брак. — Он улыбнулся, потому что правда, заключенная в двух словах, оказалась такой невинной. Такой неизбежной. И с этим никто не мог ничего поделать. Как автомобильная авария. Что-то пошло не так. Кто-то свернул со встречной.