Теперь, когда Схипхол стал его местом работы, он никогда не выходил из дома без портфеля. Ему когда-то подарила его супруга, еще задолго до своего исчезновения, задолго до Иби, когда они только начали жить вместе на Ван Эйгхенстраат.

Чем меньше существовали люди, тем приятнее они были. К такому открытию он пришел в аэропорту. Но это еще не значило, что с существующими людьми что-то было не так.

Он был редактором отдела переводной художественной литературы. Всю жизнь он посвятил тому, что не существовало на самом деле и в крайнем случае имело какие-то отдаленные реальные прототипы. Но сейчас разница между реально существующим и несуществующим стерлась, граница стала размытой. Туманной, как аэропорт осенним утром. Нужно было хлестнуть действительность кнутом фантазии, а иначе действительность выбросит тебя из седла, как вставшая на дыбы лошадь, в этом Хофмейстер теперь был уверен.

Он поднял вверх правую руку. Иногда он останавливался у паспортного контроля и махал тем, кого никто не провожал.

Первая партия сардин была съедена, и Хофмейстер отправился наверх. Дверь в ванную была открыта, Иби уже вылезла из ванны. В спальне супруга Хофмейстера все еще сидела перед зеркалом. Волосы она уже высушила, лифчика на ней не было. Она сидела в одной джинсовой юбке, во рту — горящая сигарета.

— Это что такое? — спросил Хофмейстер и показал на юбку, вытянув руку. Губы у него до сих пор были жирными от рыбы.

— Это? Это юбка Иби, — сказала она, не вынимая изо рта сигареты, и продолжила разглядывать себя в зеркале.

— Я вижу, что это ее юбка. Но почему она на тебе?

Она наконец-то вытащила изо рта сигарету и стала чуть меньше похожа на порнозвезду. Так она снова стала его супругой, которая неожиданно вернулась.

— Потому, что мне совершенно нечего надеть, а эта юбка подошла. Я сейчас почти такая же худая, как Иби в пятнадцать лет. А помнишь, какая она была толстуха, когда ей было одиннадцать? У нее тогда только начались месячные, и мы звали ее Маленькая Мусорка. Потому что она за всеми все доедала. Все время хотела есть.

Хофмейстер покачал головой. Он не хотел сейчас обсуждать прошлое. Это был неподходящий момент для подведения итогов. Хотя какой момент будет для этого подходящим — это тоже был вопрос.

— Так идти нельзя, — категорично сказал он. — Это уже чересчур. И я не хочу, чтобы ты курила в спальне.

Супруга оглядела себя в зеркале. Перед ней на столике лежали щетка для волос, фен, помада, расческа, шпильки. Она затянулась и выдохнула облако дыма, как ребенок, который тренируется на будущее, но сам еще толком не умеет курить.

— Что значит нельзя? Разве это не миленько?

— Это… — сказал Хофмейстер и ущипнул себя за нос, как будто был простужен и его снова настиг насморк. — Какая разница, миленько или не миленько. Она слишком короткая. Это мини-юбка, которая вообще ничего не прикрывает. Так не пойдет.

— Ты считаешь, она слишком короткая? Значит, тебе не нравятся мои ноги?

Она села поудобнее и не без усилий задрала обе ноги вверх.

— Они, по-твоему, некрасивые? А я думала, ты любишь мои ноги. Я их даже побрила. Специально для сегодняшнего праздника.

— Я считаю… — сказал Хофмейстер и ущипнул себя за правую руку. — Что эта юбка блядская.

— Блядская? — Она ошарашенно уставилась на него.

— Да, именно блядская. Мне очень жаль, что приходится использовать такое отвратительное слово, и я считаю, что ты для нее слишком взрослая. Это одежда, которую носят восемнадцатилетние, как Тирза и ее подружки. Да и они ни за что не позволят себе надеть такую одежду. А как бы тебе этого ни хотелось, ты ей не подружка. Ты ее мать.

Она снова села нормально. Ноги по большей части скрылись от Хофмейстера.

— Но я думала, — сказала она, — что тебе как раз нравится немножко блядства в женщинах, что мужчинам вообще это нравится. Что они этого как раз хотят, хоть и боятся в этом признаться, мужчины вроде тебя. А вот прилизанные, правильные им не нравятся. Такие, застегнутые на все пуговки. Так что я решила появиться во всеоружии, Йорген. Если я сейчас этого не сделаю, то потом мне уже будет совсем поздно.

Он снял свою рубашку поло, решил, что обычная рубашка подойдет больше. К тому же он сильно вспотел, на улице было жарко. Для гостей это чудесно, жаркий вечер, но он ведь должен их обслуживать. Следить за их руками. Пустые руки — пустой желудок.

Поло оказалась насквозь мокрой. Он бросил ее на кровать.

Пока искал рубашку, он сказал:

— Это праздник Тирзы, и если кто-то и должен быть во всеоружии, то она. Но она этого не делает, потому что Тирза — скромная девочка. И воспитанная.

— Йорген, милый, а чем ей-то вооружаться?

— Ты о чем? — Он достал из шкафа рубашку и подошел к супруге. — О чем ты говоришь? — повторил он.

Она потушила сигарету. Наконец-то.

— О чем я говорю? Да ты сам прекрасно знаешь. Спереди она вообще плоская. Хотя она одинаково плоская, что спереди, что сзади. Уж не знаю, как так получилось, что обе наши дочери оказались совершенно без сисек. Тут уж они точно не в меня. Посмотри. Я природой не обижена. Я очень аппетитная. Тебя, кстати, не удивляет, что мужчины называют это «аппетитная»?

Хофмейстер уронил рубашку и остался с вешалкой в руках. Он не сводил глаз со своей супруги. «Бред, — подумал он. — Это же просто полнейший бред. Эта семья сведет меня с ума. Нет, не эта семья, а эта женщина. Моя супруга. Как я вообще мог так ее ждать, как я мог вечерами просиживать у телефона и думать, стоит ли позвонить ей и все закончить. Как это вообще возможно, что она опять появилась в моей жизни, ведь я ее ненавижу. Лучше бы она никогда не возвращалась. Пусть бы оставалась там, где была». Как можно завидовать собственной дочери? Можно завидовать кому угодно: соседям, коллегам, родственникам, мужу или жене.

Хофмейстер и сам порой завидовал всем на свете, но только не собственным детям.

— Как ты можешь говорить так о родной дочери? — с трудом выдавил он. — И это неправда. Вот что самое ужасное. Ты врешь. Тирза — красивая женщина, она прекрасная юная женщина. Ее все обожают, все мальчишки потеряли от нее головы. Все в нее влюблены, мне даже учителя говорили об этом. Я не знаю ни одной девочки красивее. И никакая она не плоская. И это даже прекрасно, что у нее не будет таких висящих, вульгарных, трясущихся сисек, как у тебя, на которые падки только марокканцы и турки, ей просто повезло.

Она тут же повернулась к зеркалу.

— Висящие сиськи?

Он ритмично постукивал себя по ноге вешалкой, украденной из какого-то швейцарского отеля.

— Посмотри как следует, Йорген. Разве они обвисли? Ты это называешь висящими сиськами? Ты что, настолько старый, что уже ничего не видишь? Тебе нужно заказать очки? Ты не видишь разницу между аппетитной грудью и висящими сиськами?

Она ухватила себя за правую грудь и стала ее гладить, хотя нет, даже не гладить, а мять. Хофмейстер перестал стучать себя по ноге. Где-то в доме громко хлопнула дверь.

— Нет, они не обвисли, пока еще не обвисли, — сказал он, испугавшись, что она устроит скандал прямо перед праздником. Ему нужно было сконцентрироваться на гостях, на закусках, на сардинах, коктейлях и вине. Но, сказав правду, он уже не мог остановиться: — Я не эксперт в этой области, я не знаю, где начинается висящая сиська и заканчивается обычная, но я знаю, что они обвиснут, по ним это видно. Если посмотреть как следует, то можно увидеть, что они уже немного обвисли, можно увидеть, что их время прошло, как и твое время уже прошло. Поэтому ты и вернулась сюда. Потому, что тебе некуда было идти. Потому, что ты и сама знаешь, что все это прошло, все твои приключения, романчики, декольте до пупка, все твои картинки маслом, это все в прошлом, совершенно в прошлом. Но это вовсе не повод ехидничать над своей дочерью, у которой сегодня такой большой праздник. Меня просто тошнит от твоих слов. От такого меня тошнит. Как раньше меня тошнило от тебя, так и тошнит до сих пор.