– Берри… – снова сказал Генриор и, как был, в длинном плаще, в новых тщательно выглаженных брюках со стрелками, тихо опустился на аккуратно постриженный газон. Прижался спиной к ажурному забору и сел на росистую траву, вытянув длинные ноги в начищенных до блеска ботинках.

– Дядя Генри, тебе плохо? – в глазах парня мелькнул испуг. – Что с тобой? – он с волнением склонился над пожилым человеком.

– Нет, мне уже хорошо… – пробормотал Генриор. – Я в порядке.

Парень, не раздумывая, опустился на траву рядом с Генриором (осторожно и немного неловко, будто у него болела спина) – а тот всё смотрел и смотрел на гостя, как на привидение.

Глаза парня, серо-голубые, большие, по-особенному блеснули. Он секунду помедлил – и вдруг крепко обнял Генриора. Так они и сидели на зеленом газоне, обнявшись, а потом долго смотрели друг на друга, не могли насмотреться.

Впервые за много лет Генриор почувствовал себя счастливым.

***

Дети графа росли у Генриора на глазах – и к каждому он был привязан. Но только Берри, единственный из всех, называл его не по имени, как полагается, а по-простому – дядя Генри, и обращался на ты.

Берри был случайным ребенком – его явление на свет вызвало в Розетте оторопь, а не восхищение. Другим детям повезло больше. Милене в замке радовались, как всегда радуются первенцу (правда, графиня-мать была раздосадована – она страстно мечтала о внуке). Андреаса – драгоценного наследника! – с нетерпением ждали несколько лет. Старуха-графиня то и дело возмущалась, что строптивая невестка никак не может забеременеть заново, приглашала в замок лекарей и чародеев. Эмилия злилась, врачевателей вежливо (а иногда и не очень) отправляла восвояси, а графине напоминала, что едва не умерла в первых родах, вот и не спешит со вторыми. «Глупые отговорки! – морщилась свекровь. – Семейству Розель нужен продолжатель рода! Раз уж ты завлекла чем-то моего сына, так уж постарайся».

Когда родился Андреас, в замке разве что фанфары не гремели. Сын! Наследник Розетты! Счастье! Да еще белокурый ангелок – точь-в-точь его отец в младенчестве. «Ну, теперь ты свою задачу выполнила!» – одобрительно заявила графиня-мать, потрепав Эмилию по плечу. Та сердито дернулась, но свекровь великодушно этого не заметила.

Но прошло всего полтора года и на свет явился Бенджамин – тощий, крикливый, лопоухий, темноволосый. Генриор слышал от Эмилии, что графиня-мать, бросив взгляд на младенца, презрительно заявила: «Что это такое?! Ни у кого из нас такой черноты нет!» – и брезгливо отодвинулась от колыбели. Когда первые волосы Берри состригли, выросли другие – мягкие, вьющиеся, русые, как у Эмилии и Милены. Но первое впечатление: «Чернявый, как чертик! Лопоухий, как тролль! Нет, не наш!» сохранилось у старухи навсегда. Графиня-мать берегла, лелеяла это чувство – было чем уколоть нелюбимую невестку.

Младенец был не слишком здоров, не слишком красив – с тонкими руками и ногами, большой головой, да еще с вечно воспаленными красными щеками – они постоянно цвели от детской кожной болезни.

«Надо же, какой страшненький! Нет, этот, что и говори, не удался, – повторяла старуха-графиня, издали поглядывая на ребенка сквозь золотое пенсне. Присутствие Эмилии ее совершенно не смущало. – Тролль, как есть – тролль! То ли дело Андреас – наша гордость, наш наследник, наш красавчик!» – и звонко чмокала макушку внука-ангелочка. Эмилия, сощурившись от негодования, брала на руки Берри и уходила в другую комнату, стараясь не слишком крепко хлопать дверью.

Старая графиня воспринимала Берри как соперника для своего любимчика: сначала он пытается перетянуть родительское внимание, а когда подрастет, чего доброго, замахнется и на Розетту!

Когда спустя годы в замке родилась Элли, графиня-мать оказалась куда более благосклонной, и не только оттого, что девочка была белокурой и голубоглазой – вся в отца. Она посоветовалась с добрым десятком правоведов и убедилась, что замок, даже если мир перевернется, достанется именно ее солнцу – Андреасу. Старшего внука она любила до дрожи, позволяла ему абсолютно всё, не замечая, что тот растет избалованным, нахальным и грубым.

Граф в то время еще занимался предприятиями и был вечно занят (или делал вид, что занят), Эмилия разрывалась между детьми (несмотря на нянек, все трое требовали внимания), придирками свекрови и отчаянным желанием проявить себя не только в материнстве. Она заочно училась в университете и, когда появлялось время, с головой погружалась в любимую химию, которая позволяла отвлечься от повседневных тревог.

Когда родился Берри, Эмилия каждый день ходила с красными глазами. От обиды на свекровь, на мужа (он хоть и не выговаривал ей, но все же смотрел на Берри отстраненно), от усталости (два малыша, да еще Милена – девочка поступила в школу и с ней нужно было основательно заниматься) молодая женщина чувствовала себя опустошенной и вымотанной. К тому же пропало молоко, и Генриор ездил в Тисс за молочными смесями.

Никто и не удивился, что колыбель Берри со временем перекочевала в холостяцкую комнатушку Генриора, – сначала на день-другой, потом на неделю, да так там и осталась. Просто он, глядя на измученные глаза Эмилии и на бестолковых, то и дело меняющихся нянек, решил, что сам сможет вставать ночью и кормить молочной смесью беспокойного младенца. Никто не возразил. А когда Берри подрос, принялся ходить за Генриором, как хвостик, – куда управляющий, туда и крошечный кудрявый мальчик.

Всё они делали вместе: наводили порядок в замке, высаживали с садовником розы, ездили по делам в Тисс и даже на взморье. С легкой руки Генриора все стали называть мальчика не Бен, не Бенджамин, а Берри – «ягодка». Сначала – из-за красных воспаленных щек, а потом уже по привычке.

Никого не тревожило, что Берри доставлял Генриору немало хлопот. У того и без малыша хватало дел – все и не перечислишь, семья большая, а он отвечал за каждую мелочь в доме. А Берри и вовсе не давал покоя. Когда он был маленьким, лез в каждую щель, что-то опрокидывал, что-то вытаскивал, что-то разбивал, где-то застревал – такой был любопытный. А когда подрос, вечно ввязывался в какие-то истории: то приходил домой мокрый с ног до головы – провалился под лед Хрустального озера, то превращал в груду металла новенький блестящий велосипед, то ухитрялся треснуть какого-нибудь дворянского сыночка, и Генриору приходилось униженно оправдываться перед сановными соседями.

Каждый раз Генриор, усталый, раздраженный, жестко выговаривал Берри, иногда наказывал, запирая в дальней комнате замка, но руку, конечно, не поднимал – и не потому, что это был графский отпрыск. Он очень привязался к кудрявому мальчишке – ему казалось, что Берри похож на его погибшего сына Виктора, – и видел в нем то, чего не замечали другие: щедрость, любознательность и доброе сердце. Если Берри ударил юного барона, то только потому, что тот обижал девочку-служанку. Разбил дорогой велосипед – дал поездить деревенской ребятне («Ну им же тоже хочется покататься, а у них нет такого!» «Что ж, теперь и у тебя не будет», – флегматично отвечал Генриор). Полез на тонкий лед, вымок и едва не погиб – так вытаскивал щенка, надо же было его спасти?! Щенков и котят Берри спасал с завидной регулярностью, и Генриор, ворча и бранясь, помогал их пристраивать. Оставлять в замке было запрещено – графиня-мать животных не выносила. Только цербера Рика, тоже спасенного Берри, милостиво позволила оставить, да и то лишь потому, что церберы – это модно, престижно, по-дворянски.

Годы спустя Генриор казнил себя за то, что лишнего позволял мальчику. Может быть, нужно было быть более суровым? Или, наоборот, стоило чаще проявлять мягкость и сердечность?.. Кто мог ответить?

…А еще Берри бредил морем, был одержим им с первой поездки. Он рисовал море, подбирал песни под гитару – про море, собирал марки с изображением моря и говорил, что жить будет, когда вырастет, только возле моря. Берри при помощи Генриора с удовольствием мастерил модели шхун и фрегатов. И плавал великолепно – как дельфин. «Ну, точно – бродяга, как дедушка…» – вздыхала Эмилия, вспоминая о своем отце – географе и путешественнике, погибшем много лет назад в Северных горах.