Мать слов подходящих не нашла, снова заплакала:

– Да какая еще любовь-то? Глупости это! Всю жизнь нам богатеи сломали!

– Ты никого не вини. Кроме меня и нет виноватых…»

Так и вернулись к тому, с чего начали. Они еще о чем-то говорили недолго, но потом появился Иголтон – и матери пришлось уйти. Бестолковый получился разговор, пустой… Только переживаний матери добавил.

Ден взял с полки, подвешенной на толстых цепях, железную кружку, глотнул воды – горьковатая, затхлая! – сел на лежанку, обхватил голову руками. Если бы вдруг выпустили сейчас, к кому бы он пошел?

И понял – к Долли! Точно к Долли.

Но только для того, чтобы произнести, наконец, то, что давно был должен сказать, объясниться, как бы ни было это тяжело. Расставить все точки. Пожелать счастья. Ну почему он не сделал этого раньше?!

Какого черта тянул время, столько лет мучил хорошую, добрую девчонку? Если бы не он, Долли, такая славная, хозяйственная, домашняя, наверняка давно бы вышла замуж. И сейчас бы кормила грудью младенца или пекла бы для мужа пироги, а не лила слезы о том, кто этого совершенно недостоин.

А Элли? Маленькая принцесса тоже до сих пор, наверное, плачет… Элли.

Перед глазами встала она – хрупкая, тоненькая, бледная, в длинном плаще, накинутом поверх дорогого платья... Отважная девочка! Не побоялась при народе взять его за руку в богатом зале, куда он явился по собственной глупости. Не испугалась прийти в управу среди ночи. Чудесная, светлая, добрая. Любимая. Думаешь об Элли – и в сердце начинают стучать тысячи молоточков, нежно звенят гитарные струны. «Я сочиню для нее лучшую мелодию, – подумал Ден. – Если, конечно, останусь жив».

Думать об Элли было больно, а не думать – невозможно. Мысли о ней перечеркивали все остальные переживания, даже страх маячащей где-то рядом смерти. Он понимал, что приговор, скорее всего, неизбежен, но смерть казалась чем-то далеким, невозможным, призрачным. А Элли была прекрасной реальностью и вместе с тем – яркой сказкой, на короткое время раскрасившей его серую обыденную жизнь.

Он вспоминал аромат ее пушистых светлых волос – они пахли лесной малиной; легкий румянец щек, яркие голубые глаза, в которых отражался весь мир… Ден опустил ресницы и представил Элли сказочно красивой невестой в снежном кружевном облаке. Он крепко обнимает это облако, кружит его, кружит и…

И он открыл глаза. Сырая камера. Каменный выступ вместо стола. В углу кособокая бочка с водой. Пищат летучие мыши.

Не к месту вспомнился серебристый единорог, явившийся в лесу среди ночи. «Эх ты, красавчик... –ласково упрекнул его Ден. – А еще говорят, что ты – к свадьбе…»

И вдруг легче стало на сердце. Ведь действительно – приходил единорог, а это, говорят, верная счастливая примета. Вдруг еще повезет? Кто знает?

Дверь в камеру распахнулась, шагнул низенький тролль в желтой вязаной шапке, натянутой меж острых треугольных ушей. Молча шлепнул о каменный выступ, служивший столом, жестяной плашкой с серым неаппетитным варевом, кинул рядом деревянную ложку:

– Завтракай, арестант Дин.

– Спасибо, – кивнул Ден, но к еде не притронулся. Не удержался, спросил:

– Ничего там про меня не слышно? Долго тут просижу?

– Недолго, – обнадежил тролль. – Смертники дня три сидят, а потом того-этого. Кто долго-то будет кормить за казенный счет?– и добавил успокаивающе: – Не бойся, это быстро, палач свое дело знает.

Глава 32. На вас вся надежда

К входу, похожему на увитую розами арку, подбежал, тяжело дыша и топая увесистыми лапами, трехголовый Рик. Хрипло, гулко залаял.

Генриор крепко взял цербера за ошейник, отодвинул его. Рывком открыл дверь и увидел бедно одетую женщину в темном, по-старушечьи повязанном платке. Немолодая, довольно плотная, она выглядела такой измученной, что, казалось, сейчас с грохотом рухнет на блестящий паркет. Но не упала – оперлась о косяк, окинула графа и Генриора уставшим взглядом. На Рика глянула равнодушно, без испуга. Генриор сразу узнал ее, хотя видел всего однажды и то кое-как: в потемках и под дождем.

Граф был в растерянности. Он смотрел на незваную гостью с нарастающей тревогой, предчувствуя новые неприятности. Генриор, тяжело вздохнув, осадил рычащего Рика. Молча подошел, придвинул женщине стул. Та глянула на стул с опаской – дорогой-то какой, бархатный! – но все-таки опустилась на краешек, робко поздоровалась.

– Здравствуйте, – холодно сказал Генриор и обернулся к графу, коротко объяснил: – Это мать Дена. Того парня, из-за которого всё и началось.

– Ну, нет... – возразила вдруг гостья тихо, но непреклонно. – Не с него это. Он хороший человек, – и тут же спохватилась, охнула: – Но я его не выгораживаю, не подумайте! Дурак он, что с вашей девочкой судачил, разве можно? Но разве за разговоры на всю жизнь в тюрьму сажают?

– Сажают, раз закон такой есть, – развел руками Генриор и с беспокойством посмотрел на графа. Но тот уже справился с собой, только нервно сжал руки.

– Так ведь ему голову отрубить могут! – женщина, видно, хотела расплакаться, но сдержалась, прикусила губу, поправила платок. Потом проговорила тихо: – Вот вы говорите, закон. А ведь он людьми писан. Так что же за закон такой, когда у матери с сестрой кормильца отнимают? Мы тоже работаем, конечно. Стараемся. Но сестра мала еще, осень скоро, учиться будет. Я ведь детей грамотными стараюсь растить, толковыми. А сама, как надорвалась на ферме, плохой работницей стала. Делаю уж, что могу…

Она замолчала – и граф с Генриором тоже угрюмо молчали. Наконец женщина заговорила снова, с горячностью, и в каждом слове сквозила боль:

– Всеми правдами-неправдами узнала, из какого поместья та девочка, которая с моим сыном гуляла. Не от Дена узнала, нет! Тролль проболтался. Думала, приду, на колени упаду, молить буду, чтобы спасли моего сына! А не могу, ни перед кем в ногах не валялась. Сын-то у меня хороший. Он всё на себя берет, всё признаёт!

– Что же именно он признаёт? – раздельно спросил вновь побледневший граф.

– Ну, что? Гуляли они ночью, это было. На лодке катались – тоже было. А того… ну, того… от чего дети бывают, – нет! Не было такого у них. Так и сын говорит, и друг его говорит. И девочка ваша тоже. Так что же не верить?

– А Ранита? – подал голос Генриор. Он стоял, опершись об узкую колонну, и непонятно было, о чем думает.

– Я разве с этой подлюкой толковать буду? – она помолчала, а потом, будто собравшись с духом, проговорила с надрывом: – Помогли бы вы парню моему, господа! Ну пусть, коли так уж надо, месяц в тюрьме побудет или год даже… Но двадцать лет, что вы! Ему самому-то чуть за двадцать, много ли ума по молодости? А если на плаху – да за что?! Он девочку вашу ведь не тронул! А его – в клетку, как дикого зверя… Я шла сюда, думала: всё, что попросите, отдам. Даже дом продам ради сына! А теперь вижу – что вам мой дом? У вас один вон тот шкаф стоит, наверно, дороже, чем мой дом… Ох, не о том я опять! Хотите, я работать на вас буду? И дочь заставлю? Мы бесплатно, мы за так… Мыть будем, стирать, варить, всё, что надо, сделаем. Я до смерти своей честно служить буду! Только помогите, помогите же парню…

– Нет, работниц нам не нужно! – твердо сказал Генриор. Конечно, горничная как раз-таки требовалась, но другая – простая, бесхитростная, а главное – беспроблемная. Эта женщина, похожая на надломленное дерево, никак не подходила.

– Ну, а что делать-то? – с горькой тоской вскинула руки женщина. – Одна ведь на вас надежда! Если вы бумагу напишете, что так и так, на Дениса Дина не в обиде, то ведь, наверное, выпустят его!

– Нет, – глухо отозвался Генриор. – От бумаги не выпустят. Да и почему вы думаете, что не в обиде? У графской семьи вся жизнь перевернулась.

– А кто из вас граф-то будет? – спросила вдруг женщина, нервно переводя взгляд от одного мужчины к другому.

– Я буду… – сумрачно отозвался граф, поднимая глаза.

– Так мне… Мне, наверное, при графе и сидеть-то не полагается, я порядков не знаю! – спохватилась незваная гостья, торопливо поднимаясь, но граф поспешно сделал движение рукой: