В хорошие дни он приходил во сне, садился в кресло напротив кровати, смотрел и молчал. Я спрашивала его, как так случилось, за что его убили? Кто стрелял? Он молчал. Порой я чувствовала его присутствие в постели и жадно шарила руками по простыне, по подушке. Потом лежала, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть виденье. Это были лучшие моменты в моей опустевшей жизни. Не хотелось открывать глаза, просыпаться, вылезать из-под одеяла. Единственным желанием стало ожидание встречи с ним в моих снах…

Как-то давно Клод задал мне вопрос люблю ли я его. Не знаю почему, я отшутилась, сказала, что жизнь покажет, что дело не в словах, а в поступках. Несла всякий банальный бред. Клод не настаивал на однозначном ответе, улыбнулся своей голливудской улыбкой и сказал, что его любви хватит на двоих, тоже банальность… Он всегда говорил, как ему повезло, какое это счастье, что он встретил меня, о радости, что я просто есть в его жизни, называл меня своей самой большой удачей. Потом он ни разу не спрашивал люблю ли я его.

Сегодня я бы ответила на его вопрос по-другому.

Мне было надежно и спокойно рядом с моим мужчиной. С тех пор как мы стали близки, он стал для меня всем. Он был не только моим первым мужчиной, он был другом, советчиком, и наставником. У него легко получалось решать все проблемы, связанные с моим привыканием к жизни в чужой стране. Он упорно исправлял мое французское произношение, это благодаря ему я говорю без акцента. Он подготовил меня для поступления в Национальную Школу искусств, подбирал для меня книги, водил в музеи, рассказывал об искусстве и художниках, учил понимать картины выдающихся мастеров и многому другому. Клод посвящал меня во все нюансы парижской жизни. Ввел меня в круг своих друзей.

У моего друга было острое чувство юмора. Клод умел находить смешное как в банальных ситуациях, так и в серьезных. Он был типичным французом, у которых юмор часто разбавлен сарказмом.

С ним мы объездили всю Францию с севера на юг и с запада на восток. Он рассказывал мне историю тех мест, где мы путешествовали. Благодаря ему я узнала и полюбила Францию. С Клодом мне было настолько интересно, что, казалось, вся моя жизнь заполнена только им.

Он не подавлял меня своим авторитетом, разницей в возрасте, своими обширными знаниями, он оставлял мне простор для развития, для накопления моего собственного опыта. Я не могла уже представить свою жизнь без него. Я привыкла с ним советоваться во всем, мне было важно его одобрение. Клод направлял мое превращение из полу-ребенка в самостоятельную личность, из девочки в женщину.

Да, я любила его, но не думала об этом, просто не осознавала, любила как дышала. Мы ведь не думаем о том, как мы дышим.

Спустя несколько недель после похорон я уже вспоминала о нем без того, чтобы слезы лились из глаз. Ко мне пришло окончательное и бесповоротное осознание потери и, что Клода уже больше никогда не будет рядом. Осталась только боль. Она не прекращалась, а, наоборот, медленно, но верно заполняла меня целиком и постепенно стала убивать, уничтожать. Это она была серым липким туманом, с которым не было сил бороться, да я и не хотела. Я сдалась. Мне хотелось одного – чтобы меня все оставили в покое.

Какое-то время после похорон меня еще вспоминали знакомые, приглашали на вечеринки, коллеги и подруги звали на выставки и вернисажи, звали посидеть в кафе, поболтать. Но я отказывалась от приглашений, на звонки не отвечала и не перезванивала. Не было желания разговаривать, улыбаться, отвечать на вопросы.

Друзья Клода первое время звонили, соболезновали моему горю, справлялись о делах, предлагали встретиться, звали в гости, я вежливо отказывалась, ссылаясь на плохое самочувствие, или другие дела. От меня отстали.

Дела в галерее «Парижские кошки», которую мне помог открыть Клод, и, которой я так гордилась, меня уже не волновали, все шло к чертям, а мне было все равно.

Я просто опустила ставни на окнах, свернулась калачиком на кровати без сна, без мыслей, без движения. День и ночь перестали существовать, настали сумерки. Боль победила меня.

Не знаю сколько дней я так пролежала. Однажды почувствовала, что меня трясут за плечи и зовут по имени. Это была Орели, моя ассистентка. Потом девушка рассказала, что несколько дней пыталась мне дозвониться, приходила, стучала в запертую дверь. Хорошо, что у мадам Хуарес, консьержки, был дубликат ключей. Когда две женщины открыли дверь, вошли и увидели меня, почти неразличимую под одеялом, то решили, что я умерла.

Орели трясла меня как тряпичную куклу, принуждала встать с кровати, угрожала вызвать скорую помощь, кричала, что насильно отвезет в клинику. Мне было все безразлично, хотелось только, чтобы она поскорее заткнулась и смоталась, чтобы ее голос не буравил мне мозги и не отвлекал от моих снов. Я слабо отбивалась, мне нужно было остаться одной, чтобы в мои сумерки пришел Клод и опять смотрел на меня, улыбаясь.

С помощью мадам Хуарес Орели стащила меня с кровати, они дотащили мое тело до ванной, поставили под душ, а потом гадкая нарушительница моего сумеречного забытья, злодейка Орели, насильно влила мне в рот большую чашку крепкого кофе.

На другой день помощница выполнила свою угрозу и притащила доктора. Уж не знаю, как она уговорила, или заставила психиатра прийти с визитом на дом, наверное, просто хорошо заплатила. Врач осмотрел меня, выслушал всякие ужасы, что ему наплела эта приставучая Орели, выписал антидепрессанты, какие-то витамины, обсудил с девушкой чем меня нужно кормить, но предупредил, что в моем состоянии необходимо наблюдение в клинике, что у меня запущенная депрессия и последствия могут быть очень серьезными. В клинику ехать я категорически отказалась, сказала, что за мной присмотрят поганка Орели и не в меру участливая мадам Хуарес и я обещаю принимать все лекарства, что он мне прописал, а через неделю приду на консультацию.

Потом моя помощница сбегала к сообщнице-консьержке и договорилась, чтобы та приходила по утрам, готовила мне еду и следила за тем, чтобы я аккуратно принимала таблетки. Сама Орели прибегала по вечерам после работы в галерее, тихонько садилась в глубокое старое кресло, что-то строчила в своем ноутбуке, иногда оставалась ночевать на диване в гостиной.

Воспоминания Александры. 2015 год.

Как часто мы называем друзьями людей, с которым просто ходим пить кофе, встречаемся в компаниях, иногда перезваниваемся, чтобы немного посплетничать об общих знакомых. Но истинная дружба – это самоотверженность, когда друг готов подставить плечо, в, казалось бы, безнадежной ситуации, засучить рукава, убрать хлам, помыть пол, когда, вместо пустых слов, приходят действия и эти простые усилия помогают тебе выбраться на поверхность. Такой оказалась моя Орели.

Эта миниатюрная парижаночка, несмотря на свою смешную внешность и экстравагантную манеру одеваться, была разумной и практичной. Она знала жизнь. Круглая сирота, Орели боролась за себя сама. Сама зарабатывала на жизнь, Бог знает ценой каких усилий девочка окончила Школу прикладных искусств и была рада, когда нашла работу в моей галерее «Парижские кошки». Она снимала жилье под крышей в старом османновском доме, так называемую «шамбр де бонн», комнату для прислуги. Туалет в конце коридора, тревожные и шумные соседи-нелегалы, крошечное окошко под потолком. Не удивительно, что она предпочитала проводить как можно больше времени в галерее.

Она была расторопной и умной, часто давала мне дельные советы по работе. Но вот, однажды вечером, накормив меня ужином, сидя с поджатыми ногами в глубоком кресле возле журнального столика, заваленного бумагами, она оторвалась от документов, которые приводила в порядок, и задумчиво сказала, кусая кончик шариковой ручки:

– Пошлушай, Алексш, а тебе не пора шавешти любовника?

Я поперхнулась чаем, который пила в этот момент. Горячая жидкость выплеснулась из чашки, обожгла колени.

– Ты в своем уме, Орели! Какого еще любовника!!! – От удивления и возмущения я вскочила с места.