Тем временем на танцплощадках и в бальных залах все танцевали одно и то же: медленно переступая с ноги на ногу, топтались на месте на счёт раз — и — два — и — раз — и — два. Танец, разумеется, назывался «слониха».

Отовсюду только и слышалось: слониха, слониха фокусника…

— Светская жизнь в этом сезоне совершенно сошла на нет, — пожаловалась мужу графиня Квинтет. — Все говорят только о слонихе. Хуже войны. Определённо, хуже войны. Во время войны хотя бы приезжают с фронта бравые щеголи — военные, с которыми приятно вести беседу. А что сейчас? Подумаешь, свалилась с потолка какая — то вонючая скотина! Ну почему, скажи на милость, она тут же стала темой любого разговора? Я полагаю, нет, я убеждена, более того, я в этом нисколько не сомневаюсь, что, если я еще хоть раз услышу слово «слониха», я просто сойду с ума!

— Слониха? — рассеянно пробормотал граф. — Что со слонихой?

— Ты сказал «слониха»?! — возмутилась графиня.

— Нет — нет, я ничего не сказал. Я молчу.

— Надо срочно что — то делать! — заявила графиня.

— В самом деле. Но кто этим займётся?

— Ты о чём?

Граф откашлялся.

— Дорогая, я просто хотел сказать, что это происшествие… со сло… Ну… короче, всё это совершенно поразительно. Ты согласна?

— Согласна? С чем согласна? Что тут поразительного?

В тот роковой вечер графиня в оперу не пошла, поэтому ей не посчастливилось стать свидетельницей катастрофы, а она была из тех людей, которые ужасно не любят, просто терпеть не могут, когда катастрофы происходят без них.

— Ну, понимаешь… — принялся объяснять граф.

— Не понимаю! — отрезала графиня. — И тебе меня не убедить.

— Это верно, — уныло сказал граф. — Тебя не убедить. Ни в чём.

В отличие от жены граф в опере в тот вечер был. Он сидел так близко к сцене, что не только видел собственными глазами, как упала слониха, но даже успел почувствовать дуновение ветра, сопровождавшее ее падение.

— Надо каким — то образом восстановить нормальный порядок вещей. — Графиня Квинтет зашагала взад — вперёд по комнате. — Иначе в этом сезоне светская жизнь в городе закончится, так и не начавшись.

Граф закрыл глаза.

И снова на него точно повеяло ветерком… пришествием слонихи… прямо с неба… Она появилась в одно мгновение, но в то же время медленно — медленно — и значительно. Графу никогда прежде не доводилось плакать, но в ту ночь, вернувшись домой, он плакал навзрыд, потому что ему казалось, будто слониха говорит — прямо ему, лично ему: «В жизни всё не так, как кажется. На самом деле всё совсем, совсем иначе».

Господи, неужели ему выпало такое счастье? Неужели он это видел, чувствовал? Граф Квинтет открыл глаза.

— Дорогая, — сказал он жене, — я понял, что следует сделать.

— Ты? — удивилась графиня. — Понял?

— Да.

— И что же ты понял?

— Если все жаждут говорить о слонихе, а ты жаждешь быть в центре всеобщего внимания, хочешь быть, так сказать, душой общества, ты должна иметь то, о чём все говорят.

— Не понимаю, что ты придумал. — Графиня фыркнула и капризно поджала нижнюю губку. — Что ты имеешь в виду?

— Всё очень просто, дорогая. Ты должна перевезти слониху к нам во дворец.

Требования графини Квинтет все выполняли беспрекословно. Если ей хотелось, чтобы Вселенная вращалась так, а не иначе, Вселенная, трепеща и желая угодить графине, начинала вращаться в нужном ей направлении.

Слониха тоже подчинилась желаниям графини Квинтет и тут же появилась у неё во дворце, несмотря на то что дворец этот, шикарный, богато обставленный дворец, не имел дверей, в которые могло бы войти столь крупное животное. Графиня наняла целую дюжину каменщиков и плотников, которые работали днём и ночью и всего за сутки сломали стену и выстроили на её месте огромные, яркие, разукрашенные орнаментом двустворчатые ворота.

Потом под покровом ночи привели слониху. Сопровождал её капитан полиции. Не успели они войти в распахнутые ворота, как полицейский с облегчением вздохнул, взял под козырёк и отбыл восвояси, оставив графиню наедине с её новым приобретением.

Ворота закрылись, засов задвинули. С этих пор владелицей слонихи стала графиня Квинтет, потому что графиня заплатила владельцу оперного театра столько денег, что их должно было хватить на ремонт перекрытий и на два, а то и три слоя черепицы, чтобы крыша снова была как новенькая.

Слониха принадлежала теперь графине Квинтет, которая не преминула написать письмо мадам ЛеВон, чтобы выразить — в самых пространных и изящных выражениях — своё возмущение этой чудовищной, этой непостижимой трагедией и ужасной участью несчастной мадам ЛеВон, а также предложить ей свою поддержку, дабы примерно наказать фокусника.

Отныне судьба слонихи была в руках графини Квинтет, ибо графиня внесла весьма и весьма внушительную сумму в Фонд поддержки городской полиции.

Так что слониха была графинина — от хобота до хвоста. Животное поместили в бальном зале, и все дамы и господа — герцоги с герцогинями, князья с княгинями — валом повалили в гости к графине Квинтет.

Графиня со слонихой стали душой общества. Во дворце графини Квинтет забурлила светская жизнь города Балтиза.

Питеру снился сон. Впереди него по полю идёт Вильно Луц, а он, Питер, бежит следом, но никак не может его догнать.

— Быстрее! — торопит его старый вояка. — Ты должен бегать как настоящий солдат.

Поле засеяно пшеницей, и, пока Питер бежит, колосья растут прямо на глазах: вот они по колено, по пояс, по грудь… Вот наконец они становятся такими высокими, что Вильно Луц совершенно исчезает из виду. До Питера доносится только его голос: «Быстрее, быстрее! Беги, ты — мужчина! Беги, ты — солдат!»

— Бесполезно, — громко произносит Питер. — Я отстал. Мне его не догнать. Чего зря бегать?

Он садится на землю и смотрит вверх, на синее небо, а со всех сторон тянется ввысь пшеница, окружая его надежной золотой стеной.

— Прямо как в золотом склепе, — думает Питер. — Можно остаться тут навсегда. И никто меня не найдёт».

— Да, — решает он. — Я останусь здесь.

И тут он замечает в золотой пшеничной стене деревянную дверцу.

Питер встаёт, подходит поближе, стучит — и дверца распахивается сама собой.

— Эй, — кричит Питер. — Есть тут кто?

Тишина.

— Эге — гей! — кричит Питер погромче.

Ответа опять нет. Тогда он переступает через порог и оказывается в квартире, где жил когда — то с отцом и матерью. И слышит плач. Питер входит в спальню. Там, на кровати, завёрнутый в одеяльце, лежит младенец. Питер почему — то уже знает, что это девочка. Она в комнате совсем одна.

— Чей это ребёнок? — спрашивает Питер. — Чей же это ребёнок?

Малышка меж тем продолжает плакать, да так горько, что Питер не выдерживает и берёт её на руки.

— Ш — ш — ш, — произносит он, — ш — ш — ш, тише…

Он прижимает к себе свёрточек с ребёнком, принимается укачивать. Спустя некоторое время девочка смолкает и засыпает. А Питер не устаёт удивляться, какая она крошечная, как легко ему ее держать и как уютно она устроилась у него на руках.

Дверца, через которую он вошёл, так и осталась открытой, и он слышит, как в пшеничных колосьях посвистывает ветер.

Выглянув в окно, он видит огненно — золотое закатное солнце — оно висит уже совсем низко над полем. А вокруг, сколько хватает глаз, только свет, красноватый вечерний свет. Внезапно он понимает, совершенно ясно, без вопросов и сомнений: это не чужой ребёнок, это его сестра Адель.

И тут Питер проснулся. Он резко сел, оглядел тёмный чердак и сказал:

— Но ведь так всё и было! Она громко кричала. Я же помню. И я взял её на руки. Она плакала. Значит, она вовсе не родилась мёртвой. Значит» Вильно Луц врёт, что она не дышала. Она плакала! Плачут только живые.

Он снова лёг и представил, как он её держит… как мало она весит… совсем крошка…

«Да, — думал он, — она точно плакала. И я её держал. И обещал маме, что буду всегда о ней заботиться. Так всё и было. Это правда».