было не о чем. На том, что было достигнуто, все и остановилось. Два года Варнава вел эту однообразную, гнетущую жизнь. Слуги ничего не сделали, я дала

Варнаве записку, в которой поручала его вниманию слуг и напоминала им про

их обещания, и Варнава, как только видел кого-нибудь из слуг, вынимал записку и протягивал ему, при этом он иногда попадал на слуг, которые меня не

знали, других раздражала его манера — молча протягивать записку, — разговаривать там, наверху, он не смел; но тягостно было то, что ему никто помочь

не желал, и для нас было избавлением — правда, мы могли бы давным-давно

и сами избавить себя таким способом, — когда один из слуг, которому, быть

может, не раз навязывали эту записку, смял ее и бросил в корзину для бумаг.

Он, как мне казалось, мог бы при этом и добавить: «Вы же сами так обращаетесь с письмами». Но как бы бесплодно ни проходило это время, Варнаве оно

принесло пользу, если можно назвать пользой то, что он преждевременно по-взрослел, преждевременно стал мужчиной; да, во многом он стал серьезнее, осмотрительнее, даже не по возрасту.

Мне иногда становится очень грустно, когда я гляжу на него и сравниваю

с тем мальчиком, каким он был еще два года назад. И при этом ни утешения, ни

внимания, которых можно было бы ожидать от взрослого человека, я от него

не вижу. Без меня он вряд ли попал бы в Замок, но с тех пор, как он там, он уже

от меня не зависит. Я его единственный поверенный, но он наверняка рассказывает мне только малую долю того, что лежит у него на сердце. Он часто говорит о Замке, но из его рассказов, из этих незначительных случаев, о которых он

сообщает, невозможно понять, каким образом эта обстановка вызвала в нем

такую перемену. Особенно трудно понять, почему он, став взрослым мужчиной, полностью потерял ту смелость, которая в нем, мальчике, приводила нас

в отчаяние. Правда, это бесполезное стояние и бесконечное ожидание изо дня

в день без всякой надежды на перемену ломают человека, делают его нерешительным, и в конце концов он становится не способным ни на что другое, кроме безнадежного стояния на месте. Но почему ж с самого начала он не сопротивлялся? Ведь он очень скоро понял, насколько я была права и что никакого

удовлетворения его честолюбию там не найти, хотя, быть может, ему и удастся

принести пользу нашему семейству. Ведь там во всем — кроме причуд всякой

челяди — царит большая скромность, там честолюбивый человек ищет удовлетворения только в работе, а так как тогда сама работа становится превыше

всего, то всякое честолюбие пропадает — для детских мечтаний там места нет.

364

ф. кафка

Но Варнаве, как он мне рассказывал, казалось, что там он ясно увидел, как

велика и власть и мудрость даже тех, собственно говоря, очень неважных

чиновников, в чьих комнатах ему разрешалось бывать. Как они диктовали, быстро, полузакрыв глаза, отрывисто жестикулируя, как одним мановением

пальца, без единого слова, рассылали ворчливых слуг, а те в такие минуты, тяжело дыша, все же радостно усмехались, или как один из чиновников, найдя

важное место в книгах, хлопал по страницам ладонью, а все остальные сразу, насколько позволяло тесное помещение, сбегались и глазели, вытягивая шеи.

И это, и многое другое создавало у Варнавы самое высокое мнение об этих

людях, и он себе представил, что если вдруг они его заметят и ему удастся перекинуться с ними несколькими словами — уже не как постороннему, а как

их сослуживцу по канцелярии, хоть и в самом низшем чине, — то для нашей

семьи удастся достигнуть невиданных благ. Но покамест до этого еще не

дошло, а сделать шаг, который приблизил бы его к чиновникам, Варнава

не смеет, хотя ему уже совершенно ясно, что, несмотря на свою молодость, он из-за нашего несчастья занял в нашем доме ответственнейшее место отца

семейства.

А теперь хочу сделать тебе и последнее признание: неделю назад приехал ты. Я слышала, как в гостинице об этом кто-то упомянул, но не обратила

внимания: приехал какой-то землемер, а я толком и не знала, что это такое.

Но на следующий вечер Варнава пришел домой раньше, чем всегда — обычно я выходила ему навстречу в определенный час, — увидел в горнице Амалию и потому повел меня на улицу, а там вдруг прижался лицом к моему плечу и залился слезами. Он снова стал прежним мальчуганом. С ним случилось

нечто такое, к чему он не был готов. Перед ним как будто открылся совсем

новый мир, и ему не совладать с радостными заботами, которые несет с собой это открытие. А случилось только то, что ему дали письмо для передачи

тебе. Но ведь это было первое письмо и вообще первая работа, которую он

по лучил.

Ольга замолчала. Было тихо, только слышалось тяжкое, иногда похожее на

хрип, дыхание родителей. И К. сказал небрежно, словно подытоживая рассказ Ольги:

— Все передо мной притворялись. Варнава принес мне письмо с видом

опытного и очень занятого посыльного, а ты с Амалией, — на этот раз она

была с вами заодно, — вы обе сделали вид, что и обязанности посыльного, и передачу писем — все это он выполняет так, между прочим.

— Ты только не смешивай нас всех, — сказала Ольга. — Варнаву эти два

письма снова превратили в счастливого ребенка, несмотря на то что он до

сих пор сомневается в своей работе. Но эти сомнения он высказывает только

мне, перед тобой же он считает для себя делом чести выступать в роли настоящего посыльного, каким тот должен быть, по его представлениям. И хотя теперь у него и возросла надежда получить форму, мне пришлось за два часа так

ушить ему брюки, чтобы они хоть немного походили на форменные штаны

замок

365

в обтяжку, в них он хотел покрасоваться перед тобой — в этом отношении

тебя нетрудно было обмануть. Это — про Варнаву. А про Амалию скажу, что

она действительно презирает службу посыльного, и теперь, когда Варнава достиг какого-то успеха — она легко могла бы об этом догадаться и по мне, и по

Варнаве, и по нашим переживаниям в уголке, — теперь она презирает Варнаву еще больше прежнего. Значит, она тебе говорит правду, и ты не поддавайся

заблуждению, тут сомневаться не надо. А вот если я, К., иногда при тебе пре-небрежительно говорила про службу посыльного, так вовсе не для того, чтобы

тебя обмануть, а только из страха. Ведь те два письма, что прошли до сих пор

через руки Варнавы, и были за три года первым, хоть и очень сомнительным

указанием того, что над нашим семейством смилостивились. Эта перемена —

если только это и на самом деле перемена, а не ошибка, потому что ошибки

бывают чаще, чем перемены, — связана с твоим появлением здесь, наша судьба

попала в некоторую зависимость от тебя, быть может, эти два письма — только начало, и работа Варнавы выйдет далеко за пределы должности посыльного, обслуживающего одного тебя, пока можно будет на это надеяться, но сейчас все сосредоточивается только на тебе. Там, наверху, мы должны удовлетво-ряться тем, что нам дают, но тут, внизу, мы, может быть, и сами можем что-то

сделать, а именно: обеспечить себе твое доброе отношение, или по крайней

мере защититься от твоего недоброжелательства, или же, что самое важное, оберегать тебя, насколько хватит наших сил и возможностей, чтобы твоя связь

с Замком, которая, быть может, и нас вернет к жизни, не пропала зря. Но как

же все это выполнить получше? Главное, чтобы ты не относился с подозре-нием, когда мы к тебе подходим, ведь ты тут чужой, а потому, конечно, тебя

одолевают подозрения, и вполне оправданные подозрения. Кроме того, нас

все презирают, а на тебя влияет мнение других, особенно мнение твоей невесты, — как же нам к тебе приблизиться без того, чтобы, например, не пойти, хоть и непреднамеренно, против твоей невесты и этим тебя не обидеть.

А эти письма, которые я прочитывала до того, как ты их получал, — Варнава их не читал, он как посыльный себе этого не мог позволить, — эти письма на первый взгляд казались мне совсем не важными, устаревшими, они, собст венно говоря, сами себя опровергали тем, что направляли тебя к старосте. Как же нам надо было держаться с тобой при таких обстоятельствах?