есть люди с добрым, сострадательным сердцем, и хотя на службе они не имеют

права слушаться голоса сердца, но если застать их врасплох вне службы, в подходящую минуту, дело обернется по-другому.

Тут К., который до сих пор слушал, совершенно поглощенный рассказом

Ольги, перебил ее вопросом:

— И ты считала, что это неправильно? — И хотя он получил бы ответ из

дальнейшего рассказа, но это он хотел узнать немедленно.

— Нет, — сказала Ольга, — ни о каком сострадании тут и речи быть не

могло. При всей нашей молодости и неопытности мы это знали, да и отец, конечно, знал, только позабыл, как и многое другое. Он составил себе план: встать неподалеку от Замка, у дороги, где проезжают коляски чиновников, и, если удастся, изложить им свою просьбу о прощении. Откровенно говоря, план был совсем неразумный, даже если бы случилось невозможное и просьба

дошла бы до ушей какого-нибудь чиновника. Разве один чиновник может простить? В крайнем случае это дело всего руководства, но даже и оно не может

замок

355

прощать, а может только осуждать. Да и вообще, может ли чиновник, даже

если он выйдет из коляски, составить себе полное представление о деле по тем

словам, которые пробормочет несчастный, измотанный, постаревший человек, наш отец? Чиновники — народ очень образованный, но односторонний, по своей специальности каждый из одного слова может вывести целый ряд

мыслей, но ему можно часами объяснять то, что касается другого отдела, и он

будет только вежливо кивать головой, но не поймет ни слова. И это вполне

понятно: попробуй только сам разобраться в каких-нибудь служебных мелочах, которые тебя непосредственно касаются в каких-нибудь пустяках, которые любой чиновник может разрешить одним мановением руки, — попробуй только в них разобраться досконально, и уж ты всю жизнь провозишься, а до сути так и не доберешься. Но даже если отец и попадет на какого-нибудь

нужного чиновника, все равно тот ничего без предварительной документации

сделать не смог бы, а уж на проезжей дороге он никак не сумеет простить отца, разобраться во всем он сможет только на службе, поэтому он снова посоветует

идти обычным путем, по инстанциям, но именно на этом пути отца уже по-стигла неудача. До чего дошел отец, если уж он решил хоть как-то пробиться

таким способом! Если бы существовала хоть отдаленная возможность чего-то достичь этим путем, то дорога кишмя кишела бы просителями, но даже

школьники младших классов знают, что такие вещи невозможны, и, разумеется, на дороге было совершенно пусто. Впрочем, быть может, в отце это еще

больше укрепляло надежду, и он всячески поддерживал ее. Ему это было необходимо, но для этого человеку не нужно было даже пускаться в сложные

рассуж дения — ему и с первого раза становилось ясно, насколько все это безнадежно. Ведь когда чиновники едут в Деревню или возвращаются в Замок, они не на увеселительную прогулку отправляются: и в Деревне и в Замке их

ждет работа, оттого и едут они со всей возможной быстротой. Им и в голову

не приходит выглядывать из окна коляски и смотреть, нет ли на дороге просителей; в коляске полно бумаг и документов, чиновники их изучают.

— А я, — сказал К., — заглядывал в сани чиновника, и там никаких документов не было. — В рассказе Ольги перед ним открывался такой огромный, почти неправдоподобный мир, что он не мог удержаться, чтобы как-то не со-прикоснуться с ним, хотя бы вспоминая о своих мелких переживаниях, чтоб

убедиться не только в существовании этого мира, но и отчетливее ощутить, что и сам он тоже существует.

— Все может быть, — сказала Ольга, — но это еще хуже: значит, у чиновника дела настолько важные, а документы настолько ценные или объеми-стые, что брать их с собой нельзя, и тогда чиновники вообще мчатся галопом.

Во всяком случае, никто из них не смог бы выкроить время для отца. Более

того: к Замку ведет множество дорог. То одна из них в моде, и тогда по ней едет

большинство, то другая — и туда устремляются все. По каким правилам происходят эти перемены, установить еще не удалось. Один раз в восемь утра все

едут по одной дороге, через десять минут — по другой, потом — по третьей,

356

ф. кафка

а быть может, через полчаса снова по первой, и уж тут едут весь день, но в любую минуту возможны изменения. Правда, у Деревни все дороги сходятся, но там коляски летят как бешеные, тогда как у Замка они еще замедляют ход.

И если порядок езды по дороге не установлен и разобраться в нем трудно, то

это относится и к числу колясок. Бывают дни, когда ни одной коляски не увидишь, а потом их проезжает великое множество. Теперь представь себе нашего отца в этой неразберихе. В лучшем своем костюме — вскоре у него ничего

другого не останется — выходит он каждое утро с нашими благословениями

из дому. С собой он берет маленький значок пожарника — в сущности, он уже

не имеет права его носить — и прикрепляет его, выйдя из Деревни: в самой

Деревне он боится его показывать, хотя значок такой крошечный, что его и за

два шага еле видно, но, по мнению отца, именно этот значок может привлечь

внимание чиновников. Недалеко от входа в Замок расположено садоводство, оно принадлежит некоему Бертуху, он поставляет овощи в Замок, и там, на

небольшом каменном выступе у ограды, отец выбрал себе местечко. Бертух не

возражал, потому что раньше они с отцом были приятели, и, кроме того, Бертух был одним из самых постоянных заказчиков отца; у него одна нога немного искалечена, и он считает, что только отец может шить подходящую для него

обувь. Вот там отец и сидел изо дня в день, осень была пасмурная, дождливая, но погода была ему безразлична; с утра в один и тот же час он открывал дверь

и кивал нам на прощание, вечером возвращался, промокший насквозь, — казалось, он с каждым днем горбился все больше и больше — и забивался в угол.

Сначала он нам рассказывал все свои мелкие приключения — то Бертух из

жалости, по старой дружбе бросал ему через решетку одеяло, то ему померещилось, что он узнал в проезжающей коляске того или иного чиновника, то

вдруг какой-нибудь из кучеров его узнавал и в шутку стегал кнутом. Потом он

совсем перестал рассказывать, видно, уже не надеялся чего-нибудь добиться

и только считал своим долгом, своей унылой, бесполезной обязанностью от-правляться туда и просиживать там целый день. Тогда и начались у него рев-матические боли: подходила зима, снег выпал рано, у нас зима настает очень

быстро, а он все сидел там, на мокрых камнях, — то под дождем, то под снегом. По ночам он стонал от боли, утром иногда сомневался, идти ему или нет, но пересиливал себя и все-таки уходил. Мать цеплялась за него, не хотела от-пускать, и он, очевидно уже напуганный тем, что ноги его не слушались, позволял ей идти с ним, и тогда у матери тоже начались боли. Мы часто к ним туда

ходили, носили еду или просто навещали, уговаривали вернуться домой; как

часто мы заставали их, сгорбленных, прижимавшихся друг к другу, на узеньком выступе, закутанных в тонкое одеяльце, которое едва их прикрывало, а вокруг ничего, кроме серого снега и тумана, и нигде ни души, по целым дням

ни экипажа, ни пешехода. Какое зрелище, К., какое зрелище! Кончилось тем, что в одно утро отец не смог встать с постели — ноги не держали, он был

безутешен, в каком-то полубреду он видел, как именно сейчас коляска останавливается у ограды Бертуха, из нее выходит чиновник, ищет глазами отца

…мы заставали их, сгорбленных, прижимавшихся друг к другу, на узеньком выступе, закутанных в тонкое одеяльце, которое едва их прикрывало…

358

ф. кафка

у ограды и, с досадой покачав головой, снова садится в свою коляску. При этом

отец так кричал, словно хотел отсюда обратить на себя внимание чиновника